Он проснулся оттого, что ему стало трудно дышать. Казалось, что грудь сдавило, и сердце с трудом помещалось в положенном ему месте. Ему было жарко. Он вытер со лба испарину, и только теперь почувствовал, что щеки у него мокрые от слез. Состояние было странное - ему, как будто ничего не снилось, с чего тогда слезы? И удивительно – он забыл, когда плакал в последний раз. Кажется, еще в детстве… И вот на тебе… Тихо, чтобы не разбудить жену, он встал, нащупал на тумбочке сигареты и на цыпочках прошел на кухню. Там приглушенно играл радиорепродуктор. Он уже освободился от сонного состояния, и мысли работали более четко. Машинально вслушался в то, что звучало по радиоточке и, услышав из нее мелодию, рванулся к ней, слегка прибавил звук. Он вслушивался в слова песни звучавшей по радио и тер левую сторону груди, потому что сердцу стало еще теснее... Он понял, почему проснулся. Это песня, неслышная ушами там, в спальне, была услышана его сердцем… Песня закончилась, стали передавать новости, и он выключил репродуктор. Он достал из шкафчика пузырек корвалола, накапал сразу сорок капель, разбавил водой из крана и выпил. Было тихо, но в голове у него снова звучала только что слышанная песня: « Себежанка, себежаночка, Ты моя березка белая. Не могу себе представить, Что я с сердцем сделаю?…»
Он сидел на кухне и курил. «Когда же я в последний раз слышал эту песню? Что-то такое было тогда… Когда это было?» Он вспомнил, что это было. И когда. Он лежал в госпитале после ранения. Это был 198. год. Фергана. Да, точно. После операции. Да, после операции, где ему, что можно сшили и удалили заодно солидный отрезок кишок, разнесенных вдрызг дробью из охотничьего ружья, которую всадил в него обкурившийся анаши местный турок-месхетинец. В этот день он только прилетел из Афгана, куда летал на два дня по службе, и вечером шел в свою гостиницу…Не дошел. Он лежал в палате и точно также из репродуктора слышал эту песню. «А ведь тогда я тоже расплакался!» - вспомнил он. Он вспомнил, как уговаривала его медсестра потерпеть, а слезы лились у него из глаз. И потому что было больно, и потому что очень хотелось пить, а ему не давали воды, и потому что не хотелось умирать, и потому что звучала ЭТА песня:
«Даль лесная золотая, Голубой озерный край. Здесь с тобой я повстречался, Здесь влюбился и признался. Себежанка, себежаночка, Это все тебя касается: Если веришь, город Себеж Мне все больше нравится. На гулянье, на свиданье Сам не свой к тебе иду. Я не знаю, как ты встретишь, Что мне скажешь, что ответишь Себежанка, себежаночка, Ты моя березка белая. Не могу себе представить, Что я с сердцем сделаю? Полюбились мне озера Голубых спокойных глаз, Жду улыбки, жду я взгляда, Словно счастья и награды. Себежанка, себежаночка, Разреши назвать "любимая" Ты навеки дорогая И незаменимая…»
-И незаменимая… - прошептал он и закурил новую сигарету.
Тогда он только закончил школу. До поступления в училище оставалось еще довольно времени, и он упросил родителей отпустить его в гости к бывшему однокласснику и другу, с которым просидел за одной партой девять лет. Год назад отца одноклассника перевели на работу в город Себеж, и они уехали всей семьей. На вокзале его встретил отец одноклассника и огорошил новостью – его сын на тренировке вывихнул лодыжку и теперь скачет по дому на костылях. Так что совместое времяпровождение было под угрозой. Впрочем, это не сильно огорчило его. Друга он повидает, а главное, ему очень хотелось вырваться на свободу. Ну, что же, хоть Себеж повидает. Он совершенно не помнил, как прошла встреча с другом, о чем они тогда проговорили всю ночь. Затуманилось все с годами. Он помнил, что пошел на следующий день по городу. Вспомнил, как мысом длинным и узким вдается в Себежское озеро город. Центральная улица протянулась вдоль всего полуострова, затем постепенно поднималась в гору, кажется, ее называли Замковой горой. Он вспомнил, что там были остатки какого-то древнего строения, а дальше, над водной ширью отражались и бежали облака. Отсюда просматривался весь этот небольшой город. В нем не было чего-то особенного, только ему очень понравилась тишина. И на следующий день он снова пришел на гору, сидел и смотрел на озеро. Просто смотрел и ни о чем не думал. Вот тогда, на второй день он и увидел ее. Он сидел и смотрел на озеро, в котором бежали облака. -Нравится? – услышал он. Рядом стояла девчонка, наверное, его ровесница, в летнем легком сарафане, две толстые каштановые косы падали на грудь. -Красиво! – подтвердил он. -Это что! Тут вокруг такие красОты….ахнешь! А ты… приезжий? -Почему так думаешь? -Второй день сюда приходишь и сидишь. Заметила. Наши всё это уже видали и перевидали, а приезжего сразу видно. Можно я посижу с тобой? Не бойся, я не кусаюсь! – засмеялась она. Видимо на его лице что-то отразилось, иначе, она бы так не отреагировала. Они сидели на горе, и она рассказывала ему историю своего красивого и многострадального города. Оказывается то место, где они сидели, раньше было городищем, укрепленным и почти неприступным. -Знаешь, - рассказывала она, - ведь о нашем городе даже в былине об Илье Муромце упоминается, что он "под градом Себежем побил войско трех царевичей". Она рассказывала о том, как город переходил из рук в руки - то был под Русью, то под Литвой, то под Польшей. В ее рассказе мелькали имена князей литовских Витовта и Миндовга, польского короля Стефана Батория, а он вдруг понял, что не слышит того, о чем она так увлеченно рассказывает. Он смотрел на нее и почему-то не мог оторвать глаз. -Постой! – сказал он, - откуда ты столько знаешь? Об истории? О городе? Она повернулась к нему лицом, и только теперь он рассмотрел ее. Она не была красавицей, но что-то было в ней притягательное. И сильно притягательное. Крупные черты лица, крупные губы. К тому же мелкие веснушки по обе стороны носа. Обычный для севера тип. Глаза карие, с золотистыми вспыхивающими искринками. И…. это ее совсем не портило – большая розоватая родинка на крыле носа, слева от переносицы. -Просто я люблю историю. А еще очень люблю свой город. И…я хочу поступать на исторический! Мне это все очень нравится! -Мы с тобой разговариваем уже около часа, а я даже не знаю, как твое имя? -Ой, и, правда! Я Ксеня… Ксения! А ты? -А я Олег! -Красивое имя! Ты не Вещий Олег? – засмеялась она. – «Как ныне сбирается Вещий Олег, отмстить неразумным хазарам…» Он сокрушенно развел руками. И они оба засмеялись. -Ну, мне пора! – сказала она и встала. -Постой! Один вопрос. Ты сказала что заметила….ну, что я сюда приходил вчера, пришел сегодня…Как? Тебя я нигде не видел. -А ты стоял прямо перед моим окном и на дом любовался. А я на тебя смотрела… сквозь шторку! – засмеялась она. Он вспомнил, что, действительно, стоял и разглядывал резные наличники у какого-то дома. -Я пошла. Счастливо! – сказала она, но не тронулась с места, как будто понимала, что он не хочет ее ухода. Он лихорадочно искал предлог, как с ней встретиться снова. -А ты не можешь побыть моим гидом на эти дни? Ну, пока я здесь? Расскажешь мне про город….Ты так много знаешь. Мне интересно… -Хорошо! – просто сказала она. – Завтра, во сколько? -Утром, часов в десять! -Приходи сюда! До завтра, Вещий Олег! – засмеялась она и побежала под гору. Вечером его друг все-таки выпытал у него, где он пропадал. Выпытал и ахнул. -Ксеня??? Этого не может быть!!! За ней полшколы бегало, а она всем от ворот поворот! Ну, ты гигант! Великий и могучий утес! Вот это номер! -Пошел к черту! – сказал он. Утром они встретились вновь. Что было дальше, он не помнил. Не помнил потому, что дальше все дни слились для него в один бесконечный, дурманящий сознание праздник. «Праздник, который всегда с тобой», кажется, так называлась книга Хемингуэя. Так однажды он подумал о ней. Она была рядом, и, держась за руки, они обходили весь город, где она рассказывала ему об усадьбах Фонвизина и Державина, которые здесь жили, об отце декабриста Пестеля, об Иване Алексеевиче Бунине, который бывал здесь у своих друзей, об киноартисте Зиновии Гердте, который был родом отсюда. Они ездили по окрестностям, были на знаменитом источнике, вода из которого может долгое время храниться без протухания. Казалось, она знает все о каждом доме, о каждом дереве, о каждой речушке и озерце. Они встречались каждый день, и все им было мало и мало проведенного вместе времени и, прощаясь, они не могли разнять руки. Времени не было – оно исчезло. Они были вне времени, вне пространства, только двое – он и она.
Он закурил непонятно какую по счету сигарету и только сейчас увидел, что в кухне стоит сизая пелена от табачного дыма. Он встал и открыл форточку. Словно кинолента проходили у него перед глазами улицы и улочки этого города, со странным названием – Себеж
Суровый голос отца в телефонной трубке велел ему немедленно возвращаться домой. Он и так задержался уже на пять дней. Он пообещал отцу приехать через два дня. Отец повысил на него голос, но он сказал твердо: «Через два дня!» и положил трубку. Она ждала его у переговорного пункта, и все поняла сразу. Она как-то сникла, руки повисли, как ветви березы, лицо осунулось… Потом они гуляли по лесу на берегу озера и молчали. И в какую то минуту она повернулась к нему, обвила его руками и…
То, что было дальше, принадлежит только им двоим. И мы не вправе знать, что было и как это было. Она не пришла его провожать, и это было хорошо, иначе бы он совсем не уехал. Они уже простились. Он уехал домой, потом в далекий Казахстан, в пограничное училище. Каждый день он писал ей письма, сперва в Себеж, потом в Москву, где она училась в историко-архивном институте. Он писал ей письма каждый день, и каждый день получал ответ. Не будем заглядывать в эти письма, и цитировать строки из них. Не надо. Читать чужие письма – нехорошо. Так прошло два года. И вдруг письма от нее перестали приходить. Он по-прежнему писал ей каждый день, но вскоре письма стали приходить обратно, с пометкой «Адресат выбыл». Он писал в Себеж на ее домашний адрес, но письма возвращались и оттуда. Он списался со своим себежским другом-однокласником, который учился в Ростовском Высшем военно-политическом училище. Тот попросил отца, навести справки. Вся семья Ксении из Себежа выехала. В неизвестном направлении. Он настолько отупел от неизвестности и отчаяния, что запустил учебу. Только после крутого разговора с начальником училища, он сказал себе: «Кончено!». Училище он закончил отлично, одним из первых курсантов. А вот распределили его не на пограничную службу, а в контрразведку. Служба была тяжелая, выматывающая. Пролетели еще три года. Он больше не писал ей писем и не искал ее. Неожиданно он получил назначение в Москву. Служить пришлось на такой службе, от которой ему порой хотелось повеситься. Он не имел права говорить, кем и где он служит, а когда интересовались, он отвечал: «Почтальоном работаю!». Это было недалеко от истины. За несколько лет он побывал, чуть ли не во всех столицах государств мира. Не один. Всегда втроем, всегда вместе. Даже в туалет и то вместе. У него на запястье так и остался след от наручника, которым пристегивался специальный кейс из какого-то сплава. Вот попробуй, сходи в туалет с таким приспособлением… Вылет, полет, прилет, сдача документов, получение новых и обратно. Пребывание в каждой столице – несколько часов, в лучшем случае ночевка в посольстве без выхода в город. И редкий отпуск, без права свободного выезда за границу. Запрет на долгие годы. Даже когда не стало СССР. До старости. А потом Фергана. И судьба в стволе охотничьего ружья. Следствие установило, что ему еще относительно повезло, потому что заряд другого ствола был использован чуть раньше. Тот ствол был заряжен картечью и под нее попал солдатик- десантник. Насмерть. Ему же досталась дробь. И инвалидность. Еще в начале службы в Москве он попытался отыскать след Ксении, но узнал только, что она окончила институт, добилась свободного диплома и выехала в неизвестном направлении. Вот и все. Можно было, используя связи отыскать ее, но он сказал себе снова: «Кончено!». Потом у него появилась жена и семья.
Скрипнула дверь и в кухню вошла жена. -Опять болит? – спросила она хрипловатым со сна голосом. Он потер шрам на животе и ответил: -Ноет что-то. Спать не дает. Ты ложись. Я сейчас. Все нормально. Не волнуйся. Я в комнате лягу, на диване. Он лег, закрыл глаза, сосредоточился, и перед глазами у него поплыли улочки Себежа.
Он лежал и шептал стихотворение, которое вспомнил нечаянно:
Кто хоть раз побывал под Себежем, Кто понять его душу мог, Сохранит в своем сердце бережно Удивительный уголок. Называют тебя Венецией. Но такой ли там зорь прибой?! Ни Италии и ни Греции Не сравниться в красе с тобой. Тебе кланяюсь низко-низко я, И любуюсь тобою с гор. Здесь встречают меня, как близкого, Голубые глаза озер.
Он никогда больше не был в Себеже. Он боялся. И больше всего хотел вернуться в Себеж, туда, где была она – себежаночка и где они были вместе. Что…. это…было….тогда….? Что?
Станция как станция. Возразить нечего. Сравнительно чисто. Кое-что даже заново выкрашено. Свежей краске радуешься, как нечаянной находке.
Сам город Себеж расположен не у станции. Залег, по обычаю, где-то в грязных низинах в нескольких километрах от железной дороги. В досмотровом зале себежского погранпункта чистота и порядок вполне европейские. Здание же по-восточному деревянное и немудреное. Деревянные колонны и безмя-тежное отсутствие каких бы то ни было технических приспособлений, оборудования.
Время измеряется по-восточному. Поезд пересоставляется и подготовляется к дальнейшему пути так обстоятельно, словно верблюдов подбирают и выстраивают для долгого странствования в пустыне.
‹…›
На запасном пути длинной шеренгой вдоль станции стоят шведские паровозы. Круглые котлы блестят зеленой эмалевой краской. Огромные, они высоко задрали крутые бока над чугунными рамами, ажурными, как литое кружево. Катучий караван в полторы тысячи штук этих скандинавских силачей должен пройти через погранпункт в совет-скую землю. Проходят они медленно и долго стоят тут у края страны. Видел я их здесь полгода тому назад. Увижу, вероятно, и еще через три месяца, когда буду возвращаться домой. Долго станция Себеж будет подчеркнута эмалевой зеленью этих железнодорожных иностранцев, замявшихся у входа в Союз Советов.
После перевала через границу, миновав латвийский пограничный пункт Зилупе, ощущаешь, как из области непрерывного движения, в которой дела, обстоятельства и вещи по-новому остры и колючи, не слежались, не притерлись друг к другу, попадаешь в тихую заводь. Немного времени нужно, чтобы освоиться с понятием «Латвия — самостоятельное государство». Через полчаса присматриваться больше уже не к чему. Однообразная страна. Двуязычные вывески, непонятные надписи по-латвийски, затейливая форма чиновников и солдат. А в общем, все старорежимное, старорусское.
Та часть Латвии, которая непосредственно примыкает к советской территории у погранпункта Себеж–Зилупе, носит новое звучное название — Латгалия. Но страна это старая, более того — древняя, ветхая страна.
Несообразно продолжительная стоянка на станции Зилупе дает возможность -побродить по окрестностям и посетить ближайшую деревушку, километрах в трех от железной дороги. Жители деревушки — белорусы. Я и сам уроженец Белоруссии. -Беспросветную бедность белорусских деревень знаю сызмальства. Такой никогда не -видал.
Полтора десятка невзрачных хатенок взбиты ветром на самое темя высокого бугра. И что за хатёнки! Как тип жилища — это ступень, непосредственно следующая за шалашом дикаря, за юртой самоеда, за свайными постройками. Все они без исключения обтерлись и прохудились со всех концов. Оконца, площадью в квадратных пол-аршина, скошены, как скулы, свороченные набок в драке. Прикрывая дыры рваными клочьями грязной дерюги, оконца зарылись нижним краем в земляные завалинки. Стекла обветрились от времени, отливают цветами радуги, стали почти непрозрачными. Света от них меньше, чем от рыбьего пузыря. Убогий инвентарь первобытного пахаря стоит неубранный, притуленный к хатенке, к хлевушку. Убирать-то его некуда, да и незачем. Такому снаряду что сделается и кто на него позарится? Длинной вереницей по кривой улице протянулась за нами свора тощих лохматых собачонок. Злые, слабосильные, трусливые. Визгливо тявкают, держась на почтительном расстоянии, или, поджав хвосты, воют жалобно и уныло, как волчьи ублюдки.
Отправлено: 12.12.08 00:48. Заголовок: Ой что накопала!!! ..
Ой что накопала!!! Это же чудо!
А язык какой! У меня одни восклицательные знаки
Бор. ПИЛЬНЯК
ТРЕТЬЯ СТОЛИЦА
Повесть
«ПРЕДИСЛОВИЕ.
"Третью Столицу" читали многие до напечатания, и она вызывала неожиданные недоразумения. - В каждом рассказе есть печка, от коей танцует автор, - так вот об этой печке я и хочу сказать. Я писал "Третью Столицу" сейчас же по возвращении из-за границы, - по сырому материалу, писал, главным образом для Европы, - поэтому моя печка где-то у Себежа, где я смотрел на Запад, не боясь Востока (на востоке, как известно, восходит солнце).»
«- В России мели метели и осталась малица. Неаполь - сверху, с гор, от пиний - гудел необыкновенной музыкой, единственной в мире, вечностью - в небо, в море, в Везувий. - В России мели метели, - и в марте, перед апрелем, - встретила вновь Россия - Емельяна - под Себежем, снегами, метелями, ветрами, снег колол гололедицей, последней, злой, перед Благовещением. Зубу, вырванному из челюсти, - не стать снова в челюсть. Емельян Емельянович Разин - все спутал, все с'ехало, - но метели - остались, - метели в тот час, когда расцветали лимоны, и метель не была зимою, ибо январь срезал зиму, снега, Россию, метель была всюду, - и метель спутала все, - казалось:
лимонную рощу заметают русские стервы метельные, в сугробах цветут анемоны; в Вене в малице, - мчит самоед, в Неаполе сел в ратушу - тоже метель, - Исполком: Неаполь впер в Санкт-Петербург; Москва - сплошной Здравотдел, где сыпной тиф - метелями; - метель гудит Неаполем, Неаполь воет метелями, цветут апельсины, - весь мир ощетинился - не собаками
стр. 212
- нибелунгами, нибелунги сгибли в метели, а метель - Россия, - над Россией в метели мчат метельными стервами не метеленки: метеленками люди, избы, города, людьми мерзнут реки, города избами, и люди, и избы, и снег, и ветра, и ночи, и дни кроют, кроят мчат, мечут - в Ямбургских лесах, в Себежских болотах, в людоедстве с Поволжья, - клеенка мчит ковром самолетным - для мух, - трубы печурочные - подзорные трубы в вечность - метель, - чертовщина, - все спутано, - не найдешь камертона»
«- Впереди - Россия. - - И через два дня, - поезд, - разменяв в Риге пассажиров, - сменив международные вагоны на советские дипломатические, выкинув из обихода вагон-ресторан, враждебный в чужой стране, с винтовками охраны у подножек, - - исчезли англичане, французы, французские проводники, начальником поезда ехал курьер с больными зубами, очень разговорчивый, появились несуразно одетые русские, курьеры, дипломаты, сотрудники учреждений столь же необыденные, как их названия - Индел, Весэнха, Внешторг, Гомза, Профобр, Центрэвак, - - прокроив болота и леса прежнего российского Полесья, спутав часы, запутанные российскими декретами о новом времени, - - все холоднее становилось, все больше снегу, все зимнее небо, и путалось время тремя часами вперед, чтобы спутать там дальше, в России - и ночи, и дни, и рассветы, -
стр. 221
чтоб слушать американцам в необыденные часы рассвета непонятную, азиатскую, одномотивную песню проводника, на многие часы, валявшемуся у себя в тендере на гробах дипломатических ящиков с поленом и фуражкой в головах, - - поезд пришел в Целюпэ, к границе Р. С. Ф. С. Р.
В Целюпэ, на одинокой лесной станцийке, поезд нагнал эшелон русских иммигрантов из Америки в Россию. Небо грузилось, по-российски, свинцами, снег лежал еще зимний. Станция - станционные постройки и домики за ней - упиралась в лес, и лес же был напротив, вдали виднелся холм в сосновом боре, в лесу напротив шли лесные разработки, и станцийка была, как в Швеции, на северных дорогах, стояли елочки по дебаркадеру, дебаркадер был посыпан желтым песком. В деревенской гостинице, на скатертях в складках, из серого домашнего полотна, в плетеночках лежал черный хлеб, какого нет на материке Европы, и в комнатах пахло черным хлебом. Хозяйка в белом чепчике приносила деревенские жирные блюда, в тарелках до краев, и в клетке у окна пел чижик. В восемнадцати верстах была граница Р. С. Ф. С. Р., город Себеж, кругом были холмы и болота, и болота Полесья, в лесах. Иммигранты возвращались на родину - из Америки. Еще - последний раз - пограничники осматривали паспорта. К сумеркам пошел снег. К сумеркам пришел из России, с Себежа, паровоз - баба (в России мешечники подразделяли паровозы на мужиков и баб, по звуку гудка, бабы обыкновенно были товарными). Баба потащила вагоны. Баба первая рассказала о русской разрухе, ибо у той дощечки, где сердце каждого сжималось от надписи - граница, - текла внизу речушка в синих льдах и были скаты холма, а вдалеке внизу лежал поселок с белой церковью, - баба остановилась, и пассажирам предложили пойти грузить дрова. -
стр. 222
И Себеж встретил метелью, сумерками, грязью, шумом мешечников, воплями и матершиною на станции. Метельные стервы кружились во мраке, лизали, слизывали керосиновые светы. Забоцали винтовками, в вагоны влезли русские солдаты. Американец вышел на минуту, попал ногою в человеческий помет, на шпалах, и никак не мог растолковать, волнуясь, проводнику, чтоб ему продезинфецировали башмаки. Задубасили поленом в стену, проорали, что поезд не пойдет до завтра, осадили на запасный путь, снова завопили, побежали мешечники с мешками, баба кричала: - "Дунька, Дунька, гуртуйси здеся", - у пассажиров тихо спрашивали: - "Спирту не продаешь ли?" - Метель казалась несуразной, снег шел сырой, на запасном, в тупике, когда толпа мешечников умчалась с воем, - стало слышно, как воет ветер, гудит в колесах, в тендере, как шарит сиротливо снег по стенам, у окон, шарахаясь и замирая. Американцы говорили о заносах в прериях. Приходившие стряхали мокрый снег. В вагонах стало холодно и сыро, новый примешался - над всей Россией веющий - запах аммиака, тримитиламина, пота. Был поздний час, за полночь никто не понимал, ложиться спать иль нет? - - И - тогда - пришли и сказали, что - в театре культ-просвета комсомола - митинг, предложили сходить. - Вот и все. - Во мраке - первый - русский - сразу покатился под колеса, сорвавшись с кучи снега, сваленной на шпалы, встал и сматершинил добродушно. Пошли в метель. У водокачки промочили ноги и слушали, как мирно льет вода из рукава, забытая быть завернутой. Не один, не два, а многие понесли на башмаках удушливые запахи. Англичанин освещал себе путь электрическим фонариком. В вокзале на полу в повалку, мужчины, женщины и дети, лежали пассажиры. Был уже час за полночь. Когда спросили, где комсомол, - рукой махнули в темноту, сказали: - "Вон тама. - Нешь не знаешь?" - Долго искали, путаясь в шпалах, поленницах
стр. 223
и мраке. В поленницах наткнулись на двоих, они сопели, англичанин осветил, - в поленнице совокуплялись солдат и баба, стоя. Барак (у входа у барака была лужа, и каждый попадал в нее во мраке) был сбит из фанеры, подпирался из-нутри столбами. В бараке был, в сущности, мрак. Плечо в плечо, в безмолвии, толпились люди. На сцене, на столе, коптила трех-линейная лампенка, - под стрешни в фанерном потолке врывался ветер, и свет у лампы вздрагивал. На заднем плане на сцене висел красный шелковый плакат: - "Да здравствует Великая Рабочая и Крестьянская Русская революция". У лампы за столом сидели мужики в шинелях и овчинных куртках. Театр из фанеры во мраке походил на пещеру. Говорил мужик в шинели, - не важно, что он говорил. - Товарищи! Потому как вы приехали из Америки, этот митинг мы собрали, чтоб ознакомить вас, приехавших из Америки, где, сказывают, у каждого рабочего по автомобилю, а у крестьянина - по трактору. У нас, товарищи, скажу прямо, ничего этого нету. У нас, товарищи, кто имеить пуд картошки про запас, - спокойный человек. Для вас не секрет, товарищи, что на Поволжьи люди друг друга едять. У нас колосональная разруха. - Н-но, - товарищи, - нам это не страшно, потому что у нас наша власть, мы сами себе хозяева. И нам известно, почему вы приехали из Америки, хоть у нас свиного сала и нет, не то - чтобы кататься на автомобилях. У нас теперь власть трудовых советов, а для заграницы у нас припасен Третий Интернационал. Мы всех, товарищи, зовем итти с нами и работать, - нно, - товарищи, - врагов наших мы беспощадно расстреливаем. - Вот, товарищи, какие газы и промблемы стоять перед нами. Что-то такое, так, гораздо длиннее, говорил солдат. Люди, плечо в плечо, стояли безмолвно. К солдатским словам примешивался вой ветра. Лампенка чадила, но глаз привык ко мраку, и лица кругом
стр. 224
были строги. Театр был похож на пещеру. Солдат кончил. Вот и все. За ним вышел говорить старик иммигрант. - Дорогие товарищи, я не уполномочен говорить от лица всех. Я девятнадцать лет прожил в Америке, - не кончил, зарыдал, - выкрикнул: - Россия. - Его посадили к столу, плечи его дергались. Двое - англичанин и русский филолог - вышли из театра - клуба комсомола, во мрак, в метель. Англичанин машинально пробрел по луже. - Да, иная Россия, иной мир. Англичанин поднял воротник пальто. - Вас поразил митинг? - спросил англичанин. - Нет. Что же - это советские будни, - ответил филолог.
Поезд стоял в тупике; - поезд впер в Россию. Вот и все.
Отправлено: 12.12.08 01:56. Заголовок: Грулев М. В. Записки..
Грулев М. В. Записки генерала-еврея.
«Зимой 1869 г. мы переехали на жительство в г. Себеж, хотя и считавшийся городом уездным со всеми присутственными местами и прочими атрибутами уездных властей, но в действительности это было убогое местечко, гораздо более заброшенное, чем г. Режица, который расположен хоть на железной дороге, тогда как новая наша захолустная резиденция была удалена от железной дороги на 85 верст и влачила весьма обездоленное существование. Оригинальное местоположение этого городка, на маленьком полуострове, окруженном большим озером, дало повод какому-то заезжему остряку охарактеризовать наш городишко коротко и метко: «кругом вода, внутри беда». Некоторое оживление в захудалой жизни нашего города в описываемое время внес 16-й стрелковый батальон -77- , который откуда-то передвигался на юг, в Одессу, и по дороге месяцев на восемь застрял в Себеже, где никогда никакой войсковой части, кроме инвалидной команды, не было. Конечно, офицеры, военная музыка и проч. встряхнули на время общественную жизнь, которую после ухода батальона опять затянуло обычной тиной. В моей жизни – мне тогда минуло 12 лет – совершилось важное событие, которое, быть может, предопределило всю мою дальнейшую судьбу. По совету знакомых офицеров 16-го батальона, отец мой решился определить меня в уездное училище – высшее учебное заведение нашего города. Это было настоящей революцией в отношении еврейского общественного мнения, потому что я был первым еврейским мальчиком, перешагнувшим порог русского учебного заведения; да и после меня, когда я уже кончил училище, прошло несколько лет, пока нашлись подражатели моему смелому примеру. В противоположность позднейшим временам, меня приняли в училище что называется с открытыми объятиями, и даже через несколько месяцев, к удивлению моих родителей, мне дали награду – неведомо за что – 60 рублей, тогда как христианские ученики таких наград не получали. Состав учеников в нашем уездном училище того времени наводит на много размышлений: он состоял из детей городских мещан, чиновников, мелкопоместных дворян: был один-единственный – как сейчас помню его, очень дельный и умный мальчик, по фамилии Заруцкий – из крестьян. И это в училище уезда, где крестьян не менее 95% всего населения. Настолько даже элементарное образование не было тогда доступно крестьянам... По окончании училища для меня наступило тревожное время – искание путей в жизни. Не Бог весть какую великую Сорбонну я осилил в лице уездного училища. Не велики и жизненные перспективы, какие это учебное заведение -78- могло открыть для меня в нашей убогой трущобе. Но надо понять захудалую еврейскую среду нашего городка. Мое революционное вступление в русское училище и окончание его было все-таки для меня знаменательным импульсом.Я уже был выбит из еврейской среды. Волей-неволей надо было искать новых путей в жизни: и эти пути, все, вместе со всеми моими интересами и стремлениями, вели за черту еврейской среды нашего захолустья. Немало, если не целиком, содействовали этим стремлениям мои русские товарищи, окончившие вместе со мной училище. Все они очень скоро и недурно устроились в нашем же городе на моих глазах: кто получил место по акцизу, кто в суде или присутственных местах. Я уж не говорю про более состоятельных детей мелкопоместных дворян, имевших возможность продолжать учение в губернском городе. Что же оставалось предпринять мне, еврею, для которого в нашем городе закрыты были все пути, вне удушливого прозябания в еврейской среде? Однако поиски путей в жизни для меня в данное время не выходили еще из области, так сказать, умозрительной. Сознавалась необходимость предпринять что-нибудь, чтобы проложить себе дорогу для дальнейшего существования; но невозможно было сделать и первые шаги, за отсутствием материальных средств. Страстно, до болезненности, хотелось продолжать образование. Для меня был единственный путь – поступить в гимназию; но гимназия далеко, в губернском городе, притом нужно было знать латинский и греческий языки...» http://regiment.ru/Lib/B/12/3.htm
Отправлено: 12.12.08 03:22. Заголовок: Иван Афанасьевич Вас..
Иван Афанасьевич Васильев (1924–1994), писатель, лауреат Ленинской премии. Известен он, прежде всего, как публицист, автор очерков и статей, посвященных проблемам российского Нечерноземья.
Васильев И. А. хорошо известен в стране как мастер проблемного очерка. За книги «Я люблю эту землю» и «Беру на себя» в 1980 г. ему присуждена Госпремия РСФСР им. А. М. Горького, в 1986 году книга «Земля русская» получила Ленинскую премию. В 1987 году вышло в свет произведение И.Васильева, жанр которого определён как повествование в очерках. Оно называется «Только и всего (О времени и о себе)». Произведение разбито на 4 раздела: «Себеж», «Валдай», «Усть – Дёржа» и «Борки». Четыре географических названия, четыре населённых пункта, рассматриваемые писателем как этапные в своей творческой биографии.
Однажды в Себеже подруги познакомились с молодыми военными командирами. Кавалерийская часть, где они служили, находилась в Великих Луках. В Себеже проходили учения, и они пребывали там в течение десяти дней. Три дня торговали подруги в Себеже, и все эти дни встречались с молодыми людьми. Тетка в этом ничего зазорного не усмотрела и встречам не препятствовала. Сергей, так звали маминого знакомого, оставил свой адрес в Великих Луках и взял адрес своей подруги. Мария, как ее называл Сергей, просила не писать ей домой, а только на «до востребования» в Опочку. Прошло два месяца, наступила дождливая осень. Мама съездила в Опочку на почту и получила три письма. Сергей писал, что скучает, и просил разрешения приехать к ней в деревню. Она тут же отправила ему письмо, чтобы не думал даже об этом. Затем купила в городе, что поручила ей мать и возвратилась домой. Дома маму ждал сюрприз. Вечером отец позвал ее к себе и объявил: «Дочка, к тебе сватается наш почтенный доктор. Он, конечно, старше тебя, но это даже хорошо. Я думал над этим целых три дня и решил, что пора тебе замуж. Тебе уже шестнадцать, а ты все прыгаешь как коза. Замуж выйдешь, сразу остепенишься». – Дочь побледнела и еле слышно произнесла: «Ведь он уже старик и я его не люблю».
– Стерпится, слюбится, – ответил отец, – ему сорок лет, самый возраст для мужчины. Все уже решено, и ты не перечь отцу. Через неделю будет свадьба. – Дочь залилась слезами и убежала к матери. Мать могла только пожалеть и утешить, но возразить мужу не посмела.
В деревне готовились справить свадьбу с большим размахом. Приглашены были гости даже с уезда. Доктор был уважаемым человеком, имел богатых родственников. Вечерами во дворах слышался визг свиней, которых резали для свадебного стола. Вкусно пахло из самодельных коптилен, где готовились всевозможные копчения.
Мама с утра под различными предлогами уходила на весь день из дома. Ее теперь видели только с цыганкой Азой, а иногда у цыган в таборе. Никакой запрет не помогал, она все равно убегала из дома и возвращалась только вечером. Отец не решался наказывать ее, ведь дочь была на выданье. За два дня до свадьбы мама не вернулась вечером домой. С утра начали поиск по всей деревне. После обеда ее мать, наша бабушка, нашла на столе под скатертью записку. Прочитала, испугалась и помчалась в лавку к мужу. В записке мама написала: ''Больше вы меня не увидите. Простите меня и прощайте. Ваша Маня''. Поднялась невообразимая суматоха. Решили, что Маня покончила с собой, и в этом все обвиняли отца. Обыскали близлежащий лес, но тела не нашли. Кто-то сказал, что в этот день Маню видели в таборе с подругой Азой.
– Папа, – спросил Сережа, – значит, бабушка Маня умерла в лесу?
– Ты не торопись с выводом. Умей слушать до конца, – вразумил он сына, вместо ответа на вопрос и продолжил рассказ.
Азу тоже в последнее время не видели жители деревни, и это вызвало подозрение. Дедушка Петр, отец Мани, разыскал цыганку. Угрожая посадить в тюрьму за соучастие в гибели дочери, вынудил ее во всем сознаться.
– Жива ваша дочь, жива, – сквозь слезы сказала Аза и стала рассказывать. – Маня обливалась слезами и просила меня помочь. Она мне сказала, что если я не помогу, то она завтра повесится. Я видела, что она не шутит, и стала просить брата Николая помочь нам. Он не хотел с нами связываться, но пожалел Маню и помог. Вечером в повозке мы отвезли ее в Себеж на вокзал. Денег у нее не было, и мы купили ей билет до города Великие Луки.
– Что ей там делать? Там нет у нас никого из родни, – воскликнул отец и грубо выругался.
– Там живет молодой человек, который ее любит, – тихо сказала Аза, и, перестав плакать, глубоко вздохнула.
– Адрес знаешь, этого молодого человека?
– Не помню я адреса, но Николай записал на всякий случай.
– А где сейчас твой Николай?
– Он в отъезде по нашим цыганским делам. Будет через три дня, – ответила Аза уже с вызовом. Кроме побега, дедушка Петр узнать у Азы ничего не мог и раздосадованный вернулся домой.
Между тем, можно себе представить, как переживала девушка на пути в незнакомый город к малознакомому мужчине. В Себеже Маня дала телеграмму Сергею и указала поезд, с которым приедет. Номер вагона не знала, потому что билеты еще не продавали. Поезд на Великие Луки пойдет рано утром, и ночь Маня провела с цыганами на вокзале. Рано утром Аза и Николай посадили Маню в поезд, пожелав ей удачи и счастья, а сами вернулись домой.
В Великих Луках шел холодный осенний дождь. Маня без зонтика и вещей, в легком осеннем пальто и без денег, вышла под дождь на перрон. Остановилась у тускло горящего фонаря и осмотрелась. В это серое дождливое утро можно было различить лишь силуэты людей. Ее никто не встречал. Она поднесла руку к глазам и взглянула на свой золотой перстень, подарок тетки Ксении. За несколько минут Маня основательно промокла. «Продам и вернусь домой, – решила она, – надо узнать, когда поезд на Себеж». Вдруг мимо пробежал один военный, он на миг остановился, посмотрел на нее и побежал дальше вдоль вагонов. Не успела она отойти от столба с тусклым фонарем, как увидела, что навстречу ей бегут двое военных. «Мария», – крикнул один из них, подбегая к ней.
– Сережа, – тихо, глотая слезы, отозвалась Маня и уткнулась ему в грудь…
Отправлено: 15.12.08 01:10. Заголовок: Александр Прозоров ..
Александр Прозоров
Зеркало Велеса:Знахарь
Слушай, сынок, а не глянуть ли нам, что тут князь Тушин отстроил? Завернем в Себеж, воеводе поклонимся, себя покажем. Обоз вон как тянется, опосля без труда нагоним. — Конечно, посмотрим! — немедленно согласился Андрей. Скрытый текст читать здесь
— Вот и ладно. Пахом, Вторуша, коней седлайте. С нами поскачите... Хотя нет... Вторуша, тебя за старшего оставляю, обоз поведешь. Никита, Глеб, Рыкень, Рюрик — вы с нами. После завтрака всадники, не дожидаясь, пока обоз соберется и двинется дальше, поднялись в седло, вернулись к порубежной страже и поскакали влево, по хорошо накатанному тракту. Миновав густой, вековой бор, они въехали на пологий взгорок, с которого спустились уже в поля. Или луга — замерзшим болотом или поверхностью озера не могли быть те частые холмики, что лежали по сторонам, насколько хватало глаз. Дорога ушла вниз, запетляла, прячась от крупянистой поземки, а когда снова забралась наверх — впереди открылась земляная стена с тыном, по обе стороны от которой раскинулись идеально ровные просторы озера. Слева от путников, в полуверсте, на вытянутом острове, белели свежим деревом рубленые стены высокой крепости. — Вот он, Себеж, — кивнул на нее боярин и придержал коня, приближаясь к воротам, перед которыми прогуливалась немногочисленная стража в кольчугах поверх тулупов, в шапках вместо шлемов, но с саблями на поясе и копьями в руках. — Куда?! — вскинул руку на всадников один из пяти караульных. — За въезд по полушке с каждого платить положено. — Обезумел, смерд?! — взмахнул плетью Василий Ярославович — Боярин Лисьин к князю Засекину с поклоном прибыл — а ты за то серебро взять хочешь? Кнута давно не пробовал?! — Дык, положено... — уже не так уверенно повторил стражник, но боярин не удостоил его ответом и проскакал мимо. — Думать надо, — добавил, въезжая с прочими холопами, Рыкень, но стражник только махнул рукой. Доказывать правоту семи отлично вооруженным воинам ему отнюдь не улыбалось. За стеной, которую при желании можно было обойти с любой стороны — но только зимой, разумеется, — вольготно раскинулись всевозможные домишки. Где просто срубы с крыльцом, где пятистенки, а где и просторные русские избы, со стенами в два окна, высоким цоколем и крытым двором. Из труб неспешно тянулись дымки. Вдоль дороги пристроились две церквушки. Небольшие, размером с избу, но опрятные, с луковичными маковками. Холопы перекрестились, проезжая мимо, и Зверев последовал их примеру. — Интересно, их тут в половодье не заливает? — вслух подумал Андрей. Длинный перешеек между озерами поднимался не так уж высоко над поверхностью воды. Точнее, надо льдом. — Может, и заливает, — пожал плечами Василий Ярославович. — Однако же крепость стоит высоко, там большую воду завсегда переждать можно. Примерно в полукилометре от въезда на перешеек в сторону большего озера отходил мыс, край которого опускался настолько, что под настом было не различить границу суши и замерзшей воды. Дальше возвышался еще один земляной вал с частоколом, причем эта стена не просто перегораживала мыс, а окружала его целиком, защищая от любого нападения. Здесь в воротах, видимо, гостя узнали — караульные лишь поклонились, ничего за въезд не требуя. Дальше дорога пошла вверх по склону холма. Дома тут были куда более богатые: в два, три этажа. Или, как говорили местные жители, — в два три «жилья». Дворы огораживал прочный тын, в окнах поблескивала слюда. Метрах в ста за воротами закинула высоко в небо свои кресты великолепная многоярусная церковь, размерами и красотой достойная стоять где нибудь в Кижах или в Москве, поражая иноземных туристов. Впрочем, сама себежская крепость была еще впереди. Она показалась не очень широкой, всего вдвое больше боярской усадьбы, но стены ее поднимались над сверкающими льдом откосами холма на высоту четырехэтажного дома. Под стенами, на удалении метров ста от цитадели, строений не имелось, и вид с дороги открывался захватывающий: на многие версты вокруг лежала белая гладь озера, исчерченная тропками н испятнанная точками рыбацких лунок, на далеких берегах виднелись седые сосновые боры. Но в первую очередь Андрей обратил внимание на две земляные площадки, устроенные перед крепостью на ее углах. Из за невысоких брустверов там выглядывали направленные в сторону ворот пушечные стволы. Значит, про порох и артиллерию тут все таки известно? Еще одни ворота — и гости наконец оказались внутри цитадели. Тут было тесно. Немногочисленные избы жались к крепостным стенам и норовили вырасти как можно выше — в три, четыре жилья. Здесь же имелись вместительные амбары, тоже в два три этажа, забитые сеном навесы, длинные конюшни, какие то мастерские с печами н трубами, но сейчас холодные и заваленные тюками, что выпирали через щели под крышей. Ходы между строениями были узкими, только только по ширине телеги — да и то как бы не застрять. Лисьин спешился перед скромным храмом с двумя приделами, перекрестился на висящую над входом икону, но внутрь не пошел. Бросив поводья Пахому, он двинулся между глухими стенами бревенчатых амбаров. Андрей, спрыгнув на землю, поспешил за ним. Вскоре гости Себежа оказались на довольно просторной для этого места площадке — где то десять на двадцать метров, — перед высоким тыном с распахнутыми воротами, за которым метрах в пяти уже виднелось крыльцо. Боярин шагнул через порог на двор, остановился, широко перекрестился и отвесил поклон: — Да благоволит Господь этому дому и хозяевам его, и детям, и всем их близким. Да будут амбары дома сего полны, да будет тучен скот в здешних хлевах, да будут быстры кони в конюшнях этих. Пусть детский смех всегда радует хозяйку дома сего и ее мужа... Свои пожелания гость перечислял довольно долго и громко, время от времени крестясь и кланяясь. В доме послышался шум, топот. Дверь приоткрылась, закрылась, приоткрылась снова. Еще пара минут — и на крыльцо торжественно вышел, постукивая посохом и выставив объемистый живот, дородный помещик лет сорока в высоченной бобровой шапке, в собольей шубе со свисающими до пола рукавами. Шуба была распахнута на груди, демонстрируя отороченную бобровым мехом ферязь, так густо шитую золотой и серебряной нитью и усыпанную самоцветами, что материала, на котором все это крепилось, не было видно вовсе. Борода, густая у подбородка, книзу расползалась на седые кисточки, но доставала таки до пояса. — Рад видеть тебя в добром здравии, боярин Василий Ярославович. — Хозяин торжественно спустился на две ступени и остановился. — Как жив, как жена, как дети? — Благодарствую, Юрий Панкратовнч, — поклонился в ответ гость. — Здоров ныне, и тебе того же желаю. И супруга не недужит, а сын мой — вот он, перед тобой стоит. — Здрав будь, — вышла из за спины хозяина упитанная, розовощекая женщина в высоком кокошнике, украшенном жемчугом, и со свисающими к висам жемчужными нитями. — Вот, испей сбитеня горячего с дороги. Женщина спустилась, поднесла боярину серебряный ковш. Тот немного отпил, вернул, и она передал ковш Андрею: — Испей с дороги, барчук. — Не барчук ныне, а новик, — поправил ее Лисьин. — Намедни крестоносца ливонского в поединке честном на саблю взял. — О о, мал да удал. — Хозяин даже спустился еще на две ступеньки. — А мне недавно сказывали, в княжество Литовское ты подался, новое имение тебе Польский король обещался пожаловать. — Ты со всех, кто врет про меня, княже, по полушке бери. Глядишь, скоро ты сам мне имение рядом со своим купить сможешь. — Этак князь Друцкий за неделю разорится, — стукнул посохом о ступеньку хозяин. — Как вы с ним не срядились еще? — Тяжба тянется, княже. Намедни из Москвы в Великие Луки опять грамота вернулась — о рубежах и деревнях сообщить по книгам писцовым. А почто ты вспомнил об охальнике этом? — Здесь он ныне, кланяться приходил. Хлопоты видать, какие то. А сын у тебя возмужал, возмужал... Как на службе царской тебе, молодец? — Пока за спиной отцовской, княже, — поклонился Зверев. — А что, у вас там, на капонирах, пушки стоят? — Где? — Ну, на углах, перед стенами. — А а, на наряде. Тюфяки там вроде. Проку от них — одни слезы. Три раза в день пальнут, и то счастье великое. То ли дело самострелы да камнеметы. И дальше бьют, и быстрее, и точнее. Одна польза от огненной забавы этой, что жребием зараз сыпануть густо может. — А тюфяки — это пушки? — на всякий случай уточнил Андрей. — Коли тебе это так интересно, отрок, у Ивана Кречета поспрошай. Мастера пушкарского наряда нашего. Он ныне у амбара с зельем огненным ковыряется. Это там, за слободой немецкой. — А слобода где? — Аккурат за стеной отсюда, соколик, — пояснила женщина. — Да вниз но склону. Почитай, у самого озера сидят. — Я сбегаю, отец? — повернулся к боярину новик. — Беги, коли интересно, — разрешил Василий Ярославович. — А мы тут с князем о своем перемолвимся. Зверев развернулся, добежал до храма, перехватил у коновязи повод серого, запрыгнул в седло. Холопов нигде не было — наверное, в церковь пошли. Поэтому он никого предупреждать не стал, проскакал до ворот, повернул вправо, обогнул земляную батарею, домчался примерно до того уровня, где стоял княжеский дом, и направился вниз по склону. Немецкий двор начинался метрах в ста от цитадели и, охватывая изрядное пространство, тянулся до прибрежной стены. За плотным частоколом виднелись коньки шести крытых дранкой домов. Это означало, что амбар размером с пятистенок чуть далее и был тем самым, пушкарским. Пороховым складом. Его тоже огораживал тын, но из куда более тонких кольев. Андрей спешился у приоткрытых ворот: Пахом как то обмолвился, что въехать на чужой двор верхом — страшное оскорбление хозяевам. Постучал, вошел внутрь. Огляделся. В отведенном пушкарям месте было пустовато. Только две телеги со снятыми колесами в углу у наружной стены лежали, да несколько багров стояли возле приоткрытой двери. — Кого там Бог прислал? — послышался голос из амбара. — Настя, ты? — Это Андрей, — громко ответил Зверев. — Боярина Лисьина сын. А ты, верно, Иван Кречет, начальник пушкарского наряда? — И чего тебе надобно, боярин Андрей Лисьин? — выглянул из двери круглолицый, белобрысый пушкарь, и Зверев удивился тому, что тот довольно молод. Или это казалось оттого, что мастер не отрастил усов и бороды? — Любопытствую... Я тут задумал порох сделать. Ну, пришлось недавно в поход сходить, видел, как люди мучаются. Думаю, может, гранату сделать? Или ружье? Не подскажешь, где мне серу найти можно? Уголь я и так сколько хочешь добуду. А вот серу... — Серу, говоришь, — ехидно хихикнул пушкарь. — Серу, стало быть, ты не нашел? А емчугу как — сам варил? — Какую емчугу? — не понял новик. — Ну, китайский снег. — Че за китайский снег? — Э э, — вышел из дверей Кречет. Отряхнул руки, похлопав одну о другую. — Как же ты зелье делать станешь, коли ни китайского снега, ни емчуги не знаешь? — А чего там делать то? — хмыкнул Андрей. — Три пятых селитры, часть угля, часть серы. Перемещать хорошенько — и все. Дурное дело не хитрое. — А а, вот оно что, — понял мастер. — Ты ее селитрой нарек, емчугу то. Оно как бы так и выходит. Так что, сам варил? — Нет, — покрутил головой Зверев. — А что? — Да серу у рудокопов завсегда купить можно, боярин. А вот емчугу варить надо. Не знаешь, как? Я сейчас расскажу... — Мастер старательно прикрыл дверь, отошел в угол и сел на край телеги. — В яму выгребную ты как нибудь заглядывал? Нет? Там на стенках в яме али на досках, коли старые уже, белый налет обычно есть. Это он самый, китайский снег, и есть. Но его, знамо дело, много не наскребешь — даже един раз из пушки пальнуть не хватит. Да и не много его из человечьих отходов вырастает. С навоза его больше выходит. Так вот. Чтобы емчуги поболее добыть, обычно навоз всякий с округи собирают, с землей, листьями гнилыми, соломой порченой, дрянью всякой тухлой смешивают да в кучу собирают. Тем, что из ямы выгребной, поливают обильно, соломой покрывают и зреть оставляют в теплом месте. Как время пройдет — собирают кучу аккуратненько, да теплой водой долго и любовно промывают. Андрей представил себе все это в красках и закашлялся. — Воду полученную, — невозмутимо продолжил Кречет, — в котлах над огнем вываривают, пока вся до конца не выкипит. На дне опосля крупинки белые старательно выбирают, снова их в воде разводят, да опять вываривают, чтобы чище стали. От и интересно мне стало, боярин Андрей: сам ты это делал али попросил кого? — Ой, мамочки, представляю, какая вонь там стоит! Меня из усадьбы выгонят! Мастер, довольный произведенным впечатлением, согласно кивнул. Но Зверев, почесав в затылке, задумчиво произнес: — Но ведь все это и в лесу каком нибудь можно сделать, чтобы не видел никто? Как считаешь? А сколько зреть куче то? — Экий ты упрямый, — удивился Кречет. — Зачем тебе это, боярин? Ты ведь с седла воюешь, тебе пушкарские хлопоты ни к чему. — Думаю, можно попытаться ружья ручные сделат, гранаты... — У тебя же лук есть! Он и дальше бьет, и точнее. — А может, с порохом лучше получится? Да, кстати, а правда, что у вас в крепости пушки всего три раза в день стреляют? Чего так редко? — Как это редко?! — возмутился мастер. — Иные пушкари и двух выстрелов за день не успевают! — А чаще почему не получается? — Ну, сам подумай, как много сделать надобно. Пушку назад убрать, от сажи и копоти почистить хорошенько. Выждать, дабы погасло все, мусор никакой внутри не тлел. Пороху в ствол насыпать исхитриться и плотно набить, дабы равномерно лежало все. Прижать пыжом плотным, опосля жребий насыпать и тоже прибить, дабы не перекосило. Ой, много хлопот с ними. Одно хорошо: как вдоль стены жахнешь — на двести шагов всех литовцев враз сносит, коли на приступ идут. — А зачем чистить от копоти каждый раз? — не понял Зверев. — Потом, после боя почистить можно. — А ну эта копоть в стволе тихонько тлеет? А ну искорка какая осталась? Сыпанешь на нее порох — и разорвет тебя на месте. Тут спешить нельзя, все тщательно делать надобно. — Можно попробовать порох в мешочки бумажные разложить и прямо в них в ствол запихивать. Тогда никакие искорки и тление до него не доберутся. А зажигать потом раскаленным гвоздем, чтобы бумагу проколоть. — А калить на чем? Возле пороха открытого огня держать нельзя — полыхнет. Мы после каждого выстрела даже фитили тушим, чтобы не дай Бог зелье при зарядке не полыхнуло. А после снаряжения снова зажигаем. — Ну у, тогда понятно, — кивнул Зверев. — Кстати, в бумажных мешках было бы не так страшно огня то. Бумага горит хорошо, но не так, чтобы от искры сразу в куски все разносить. — Куски мешка в стволе останутся, — после некоторого раздумья напомнил пушкарь. — Значит, тлеющих кусочков будет куда как больше. — Так вы же все равно после каждого выстрела ствол баните! Вычистите. — А ты, я вижу, боярин, изрядно в нашем деле разбираешься, — удивился Кречет. — Откуда? — Думал просто много над этим, — ответил Андрей уклончиво. — Понятно, отчего тебе так с зельем поиграться хочется. Только ты вот что, боярин... Ты сам зелье не крути, не надо. Убьешься враз. Вот у нас под Москвой, что ни год, а две три мельницы пороховые взрываются. А мастера там умелые, опытные. И зелье знают, и сторожку проявляют, железа не используют, зелье токмо мокрым мелют. Ан все едино — ни года без взрыва не обходится. Опять же, коли так, как ты молвил, растереть да просто перемешать — это не порох, это мука пороховая получится, мякина. Ею стрелять нельзя, она любой ствол разорвет. Порох зернить надобно. Размачивать, лепешки делать, их сушить, дробить, полировать. Во от... А ты мыслил, все просто так? Э э, боярин, кабы просто, меня бы не мастером, а смердом кликали. Главное — дело больно рисковое. Чуть зазевался, уронил чего, недосмотрел — и все. И следа не найдут. — Полировать? — опять зачесал в затылке Зверев. — Полировать то зачем? — Дабы углов острых у зерен не выступало. Они ведь, как мука, тоже стволы рвать могут. — Да а, опыта тут мне не хватает... Дробить, полировать... Не знал... — Андрей замолчал, переваривая услышанное. Мастер, глядя на него, усмехнулся, решительно махнул рукой: — Ладно, посиди. Вижу, мыслями маешься. — Кречет поднялся, отворил амбар, зашел туда и вскоре вернулся с полотняным мешочком размером двухкилограммовый пакет муки, взвесил на руке, решительно протянул: — На, боярин, решай думы свои. Может, важное чего для Руси придумаешь. А сам пороха не мешай. До добра дело это не доведет. — Спасибо, мастер, — принял подарок Зверев. — Уж не знаю, чем и отблагодарить. — И я не знаю, — улыбнулся Кречет. — Потом придумаю. А ты, коли чего скумекаешь, приходи, перемолвимся. В кои веки с человеком знающим встретился. А то все — колдун да колдун. Ополченцы здешние к тюфякам подходить боятся, в наказание их ко мне воевода ставит. — Еще хочу спросить, — оглянулся Андрей. — Отчего амбар с оружием тут, на отшибе стоит. Вдруг сюда чужаки ворвутся? Получится, пушки там, а порох к ним — здесь. Или диверсант какой проберется да подожжет. Крепость враз без пороха останется. — А все потому же, боярин. Воеводы решили, коли случится беда и амбар пороховой взорвется, то здесь он токмо немцев да вал городской попортит. А коли в крепости, то стену ближнюю наверняка завалит. Вот сюда и сослали. Как тревога случается, отсюда зелье на батарею носим, сколько на день али два надобно. Тем и палим. Жребий же там, у тюфяков лежит. — Какой жребий? — Ну, дроб каменный, коим из тюфяков стреляют. Пойдем, покажу. Мастер хорошенько запер амбар, перекрыв дверь длинной железной перекладиной, повесил на ее конец замок. Затем столь же тщательно затворил ворота. Андрей взял серого под уздцы, бок о бок с Кречетом двинулся вверх но склону — и увидел, как из за земляного укрепления вывернул на коне Пахом. — Похоже, это за мной, — понял он. — Новик, Андрей! Батюшка кличет, —не доезжая, крикнул Белый. — Извини, друг. В другой раз гляну... — Зверев кивнул мастеру, поднялся в седло и поскакал за дядькой. Перед храмом творилось что то непонятное. Холопы Лисьина с седел лупили плетьми каких то чужаков. Те, тоже конные, хлестались в ответ. И вроде бы ладно: в тулупах и те, и другие, в зипунах, охабнях — не больно. Но ведь каждый норовил попасть по лицу! Андрей тут же рванул саблю, но Пахом успел перехватить его руку: — Не лезь, новик. Не по чину тебе в холопью свару лезть. Да и грех со своими насмерть биться, пусть и подлыми. Нельзя. — Мой род от самого Словена тянется! — услышал Зверев злой крик боярина. — Что мне твои Рюриковичи?! — Не Словен, а бродяга безродный в твоем роду у зачинания! — кричал, грозно помахивая хлыстом, какой то незнакомец в богатой шубе и красной суконной шапке с каракулевыми отворотами. — Смерд приблудный, холоп безродный! И самому тебе холопом быть, коли на землях чужих приживаешься. Оброк плати, смерд, али уметайся из поместий моих! — Сам смерд! Приперся из чужих краев — да законы тут ставишь?! — Закон везде один. Кто чужое взял — вор! Кто чужую землю пашет — смерд! Андрей пнул серого пятками, пуская с места вскачь, въехал между чужими холопами так, чтобы грудью коня ударить одного под колено, другого снизу вверх пнул под голень сам. Оба от неожиданности опрокинулись на спину и свалились с седел. Холопы Лисьина язвительно захохотали. Зверев объехал боярина, пристроился у стремени с другой стороны: — Ты хочешь его убить, отец? — Он положил руку на саблю, разглядывая незнакомца. Тот был явно старше Лисьина, со впалыми щеками, острым носом, многими морщинами на лице. Казалось, жрет его изнутри какая то лихоманка. Но медленно жрет, изводить не торопится. Бороденка его была под стать лицу: тощенькая, длинная, рыжая, как выбранный для намотки на бигуди старческий локон. — Мараться брезгую. — Боярин отпустил поводья, и они промчались мимо злобного типа, почти задев морду его коня выставленными локтями. Следом с посвистами поскакали холопы. — Что это за человек, отец? — поинтересовался Андрей. Не отвечая, боярин молча погонял коня. Стремительным галопом они пролетели одни ворота, другие, повернули по перешейку направо, вымчались из Себежа прочь, словно за ними гнались огнедышащие псы. Только на тракте Василий Ярославович перешел на обычную рысь, и Зверев снова нагнал его, пристроившись рядом: — Так кто это был, отец? — Князь Юрий Друцкий, сын, ненавистник наш давний. — Это сосед наш, у которого усадьба в десяти верстах? — Он самый. — А чего ему от тебя надо? — От нас, сынок, —вздохнув, поправил его отец. — От бояр Лисьиных. Нас он хочет. Нас самих али поместья нашего. — Не хило, — присвистнул Андрей. — И с какой стати ему это в голову взбрело? — Понимаешь, сын... Началось это при прадеде славном нашем, Володимире. Показал он доблесть в походах немалую, за что государем Иваном Васильевичем Грозным пожалован был имением под Великими Луками в землях порубежных, возле озера Крестцы. Оставил он имение это деду нашему, а уж от него и мы приняли. Полста лет назад, по новому уложению с княжеством Литовским, земли сии до Себежа под руку великого князя московского перешли. Вот тогда отец князя нынешнего, Семен Друцкий, от князя литовского отъехал и руку московскую принял. Поселился на усадьбе старой, долго заброшенной. Тут и объявил он о праве своем на те земли, что дедом государя нашего нашему прадеду пожалованы. Дескать, не один век Друцкие имением этим володеют и отказываться от него не намерены. Пока они при дворе литовском были, про наше поселение здесь они, дескать, не слыхивали. Хотя, скорее, понимали, что, покуда они там, в стане литовском, любой суд русский нашу сторону примет. А ныне и они — князья московские, и мы — бояре русские. И как бы пред судом по праву равны. Вот и рядятся уж полвека воеводы да дьяки земские, чье право сильнее. Князя Друцкого наследное али мое, государевое. Сколько пергамента на письма и запросы извели — страсть. Ан нет пока никакого понимания. Непонятно, сколько тяжба и продлится. — Понятно... — прикусил губу Зверев. — Значит в любой момент может случиться так, что князь нас бездомными бродягами оставит? — Или саблю ему на верность целовать, под его руку идти, себя его детьми боярскими признавать. Дворней его стать. Андрей промолчал. Пищи для размышлений хватало. Не такой уж он, оказывается, и крутой в этом мире. В любой момент, как комара, прихлопнуть могут. Как говорится: под уздцы да в стойло. Неприятно... Возки они нагнали уже часа через два, перешли на шаг. Солнце как раз миновало полдень, и это означало, что теперь до темноты они не увидят ничего, кроме сосен и растоптанного тысячами копыт и исполосованного сотнями полозьев тракта. И так — еще четыре дня, учитывая скорость перегруженного обоза. — Сколько нам до дома, отец? — Верст шестьдесят, Андрей. — Дня четыре, коли ноги еле переставлять. А верхом, интересно, сколько? Боярин немного подумал, а потом произнес одно слово: — Завтра. До сумерек они прошли еще верст пять, остановились лагерем, спокойно отдохнули. А поутру Василий Ярославович, оставив Вторущу за старшего, с Андреем и пятью холопами умчался вперед.
Ранняя весна 1939 г.. Я через развалины Страстного монастыря по Малой и Большой Дмитровкам бегаю в 170 школу. Прибегая домой с нетерпением хватаю газеты… «Что в Испании?» В Испании плохо. А у меня: тетки с трудом выкручиваются, чтобы прокормить более или менее прилично четверых детей на полунищенскую зарплату. Я по мокрой Дмитровке шлепаю подметкой, подвязанной проволочкой и слышу раздающееся из репродукторов: «Живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей…»
Все это подгоняет принятие решения: «еду в Испанию». Заложенные с раннего детства «революционные, большевистские» корни с
- 34 - одной стороны, и неприемлемая действительность, с другой, подталкивают меня. Я выбираю и обдумываю маршрут: ближайшая граница – латвийская, там добирусь до моря и пароходом отправлюсь во Францию и через границу – в Испанию. Я несколько раз приезжаю на Ржевский вокзал (так тогда назывался Рижский) и уточняю расписание поездов и цену билета. Наблюдаю, как проводники тщательно проверяют билеты при проходе пассажиров в вагон. Принимаю решение: на начало маршрута нужно купить билет. В то время между детьми у нас в доме были распределены обязанности: старшая Вика занималась уборкой помещения, за мной числились вынос мусора на помойку и покупка хлеба. Я прибег к «одесскому методу» моей мамы и понемногу задерживал часть сдачи, пока не набралась сумма на билет до Ржева в общем вагоне. Кроме отсутствия денег была еще одна причина. Для покупки билета до Себежа требовалось специальное разрешение милиции на въезд в пограничную зону.
Вычерчен маршрут движения на карте Европы (эта карта и сейчас находится в моем следственном деле в архиве МВД). На случай, если меня задержит противная Испанской республике сторона, я прихватил пачку антисоветских листовок, которые ранее отпечатал на домашней пишущей
- 35 - машинке «Вудсток». Часть этих листовок я рассовал в почтовые ящики в нашем доме. На мое счастье никто не сообщил НКВД о листовках, в противном случае мое будущее положение, как я теперь понимаю, было бы куда сложнее. И вот теперь с билетом до Ржева я влезаю в поезд до Себежа, где имеются международные вагоны до Риги. Не помню, когда поезд отправлялся, помню, что во Ржев, где кончалось действие моего билета, он пришел поздно вечером. Я поднялся и в общей суете протолкнулся в международный вагон. Вагон был почти пустой. Потрогал дверь в одно купе, когда коридор освободился, она открылась, в купе никого не было. Сердце бешено забилось. Я был на пути к цели, но мог оказаться в западне. Наверху, на поперечной полке лежали скатанные матрасы, забравшись на полку, я перебрался через них и построил из них баррикаду. Поезд тронулся, и я вскоре уснул. Проснулся от шума и хлопанья дверями. Судя по разговорам, пограничник с проводником проверяли вагон. Я замер, насквозь пронизанный чувством страха. Дверь распахнули, пограничник вошел в купе. Мне казалось, что шум бьющегося сердца слышен на весь вагон. Но пограничник вышел через несколько секунд, хлопнув задвигаемой дверью. Где была эта проверка, когда мы пересекали границу,
- 36 - почему латышские пограничники не осматривали купе? «Граница на замке» была преодолена, но нужно было еще незаметно выбраться из вагона. Тут я допустил ошибку. Нужно было тихо лежать до самой Риги, тем более, что в противогазной сумке у меня была припасена еда. Но мне хотелось скорее выбраться на волю. На первой станции я не решился, на второй тоже, на третьей, потом я прочел, что это было Резекне, стоянка была дольше, я тихонько вышел из купе и пошел по вагону в сторону, обратную от проводников. Вагон не был заперт и я перешел в следующий. Там у выхода суетились люди, и проводника не было. Я спустился на землю и быстро пошел от вокзала. Я вышел на привокзальную площадь и меня охватил почти панический страх. Мне казалось, что каждый проходящий оглядывается на меня и видит во мне «чуждый латышской земле элемент», да так, наверное, и было. Мальчишка в буроватом бобриковом пальто с противогазной сумкой через плечо, безусловно, был чуждым и бросающимся в глаза элементом. Но никто ко мне не подходил и ни о чем не спрашивал. Недалеко от вокзала громоздились какие-то склады, обнесенные высоким забором. Я решил незаметно перебраться через забор,
- 37 - передохнуть и выработать план дальнейших действий. С безлюдной стороны я перескочил через забор и увидел огромную бочку без дна, стоящую у складского помещения. Забравшись во внутрь, я решил переждать до утра и двинуться в дальнейший путь. Как это будет я не представлял и решил, что обстановка подскажет. Было начало весны и земля и стоящие на ней предметы не были прогреты. Я промерз до костей и как только забрезжил рассвет решил вылезти из своего убежица, которое защищало меня хотя бы от холодного ветра. Только я высунул голову из бочки как увидел сторожа, который смотрел в мою сторону. Я быстро присел, но было поздно. Сторож заметил меня и подойдя к бочке заглянул в нее и о чем то спросил меня по-латышски. Я молчал. Тогда он знаком предложил мне вылезти и взяв за рукав повел к станции.
Отправлено: 19.12.08 00:55. Заголовок: Сергей Носов ВРЕМЕН..
Сергей Носов ВРЕМЕНИ ВАГОН Комедия в четырех положениях
Действие происходит в прицепном вагоне. Станция Новосокольники. Тупик.
АНТОНИНА. Проводник-то наш? Этот своего не упустит. Он за проводницами вон как бегал по поезду. ТАМАРА. То есть как за проводницами? Когда? АНТОНИНА. Когда ехали, тогда и бегал. Вы же сели в Пустошке, не все видели, а я от самого Себежа еду, только мы от Себежа отъехали, он и давай за проводницами бегать. Сначала за одной, потом за другой. Вы внимания не обратили - он пробегал. ТАМАРА. Да, действительно, пробегал. Но разве за проводницами? Мне казалось, по делам своим... Разве за проводницами? АНТОНИНА. По делам... Я тут часто езжу. Я знаю... Он так всегда, проводник. Иногда и к пассажиркам пристает, вроде вас, к таким... помоложе. А то за проводницами бегает... по поезду. ТАМАРА. Да что же он - маньяк, что ли? АНТОНИНА. Я уж этого не знаю. Просто на женщин падок. http://www.gogo.ru/web?q=%D1%C5%C1%C5%C6&c=10&r=59734260
Отправлено: 28.05.10 22:27. Заголовок: Розы на снегу Антол..
Розы на снегу
Антология
«Жестоким смерчем обрушилось на Европу фашистское нашествие. Пепел и слезы, кровь и руины оставались там, где прошли полчища гитлеровцев. В воскресный солнечный день 22 июня 1941 года мутный нацистский поток хлынул и на территорию нашей Родины. Везде, где ступала нога оккупантов, вспыхивали очаги сопротивления: зажигали костры в лесах партизаны, действовали подпольщики. Многие из них погибли, но не дрогнули, не согнулись под пытками. Был свой незримый фронт и в битве за Ленинград. Он проходил по берегам Плюссы и Шелони, Волхова и Великой. Явки его бойцов были в Луге и Острове, в «столице» озерного края далеком Себеже, в избах осьминогах колхозников. В этом сборнике рассказывается о малоизвестных и неизвестных подвигах наших разведчиков, подпольщиков и партизан в годы Великой Отечественной войны.»
Отправлено: 28.06.10 16:54. Заголовок: СКАЗ О ТОМ, КАК СЕРГ..
СКАЗ О ТОМ, КАК СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ ПРОКОФЬЕВ ПРИМЕРИВАЛСЯ К "БОЛЬШЕВИЗИИ" Отрывки из дневника 1927 г
«19 января, среда.
Спали мало, так как рано утром границы: сначала латвийская, потом русская. Ввиду заколоченного умывальника, пришлось бегать умываться в общую уборную, но там вода настолько ледяная, что пальцы коченели. На латвийской границе таможенники ничего не смотрели, и мы пили кофе на вокзале. Опять приходили мысли: теперь последний момент, когда ещё не поздно повернуть оглобли. Ну хорошо, пускай это очень стыдно, но в конце концов на это можно пойти, если вопрос идёт чуть ли не о жизни…
Так с этими рассуждениями мы сели в поезд и поехали в страшную СССРию. Переезд от латвийской границы до русской длился около часу. Мелькнул латвийский пограничный пост, затем засыпанная снегом канава, которая и есть граница, и поезд проехал под аркой, на которой написано: “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” Около рельс стоял русский солдат в матерчатой каске и длинной до пят шинели. Поезд остановился и принял солдата, который через минуту появился у нашего купе и отобрал паспорта.
Вскоре приехали в Себеж, русскую таможню. Появился носильщик и забрал наши вещи. Когда их расположили на таможенном прилавке, я первым долгом спросил, получена ли телеграмма об имевшем быть проезде Прокофьева. Телеграмма оказалась, и это сразу дало приятный тон осмотру багажа. Смотрели поверхностно, немножко перелистывали французские книги по музыке, которые я вёз для Асафьева… Впрочем, заставляли подписать бумажку о том, сколько каких носильных вещей мы берём с собой, причём они не могли понять, что такое пижама, а Пташка — что такое ночная кофточка. Вообще же были вежливы, даже с еврейкой, у которой рядом с нами отобрали целый ряд вещей. У другой дамы отобрали детские туфли… После того как осмотр кончился, носильщик потащил наши вещи обратно в вагон. На стене написано, что за перенос вещей надлежит уплачивать — четвертак за штуку. Пташка советует прибавить на чай, но я лояльно возразил, что раз установлена такса, то в коммунистической стране сверх неё на чай не дают, — и не дал.
До отхода оставался час, был полдень, и мы отправились в вокзальный буфет завтракать. С любопытством рассматривали лиц, пришедших туда же, по-видимому, из числа служащих на станции в таможне и спрашивавших служебные обеды. У всех вид здоровый, спокойный, солидный, вежливый. Многие из простых стараются есть по возможности прилично, глупостей не говорят. После обеда я сунулся купить шоколаду, но он оказался в пять раз дороже, чем в довоенное время, и плохого качества. Впрочем, может быть, дерут на пограничном вокзале. Вернулись в вагон, и поезд отъехал.
Вокруг беспредельная снежная пелена. У самого полотна снег имеет вкусный вид, точно взбитые сливки. При поезде нет вагона-ресторана, поэтому на больших станциях бегали в буфет и покупали бутерброды. Достали кучу московских газет; несмотря на то, что станция была не особенно большая, у газетчика оказались все музыкальные и художественные журналы. Смотрел, что пишут по поводу моего приезда. Но пишут мало — в газетах главным образом речи политических лидеров. Впрочем, мелькнула заметка о том, что по поводу приезда Прокофьева организован комитет встречи… Я больше всего боюсь официальностей…»
Отправлено: 30.09.10 14:09. Заголовок: НЕВЕСТЫ ДЛЯ АМЕРИКИ ..
НЕВЕСТЫ ДЛЯ АМЕРИКИ
«Все началось в далеком 1912 году. Тогда Ривка твердо решила уехать в Америку. Насовсем. И не одна, а с подругами. И прости, родной Себеж! Ривка легка на подъем. Стройна и красива. Хотя в 18 красивы все молодые женщины. ...
Размеры стоящего у причала в Саутгемптоне гигантского парохода были и в самом деле невообразимы. Каждая из его четырех труб больше чем даже самая большая синагога в Себеже. Нарядные моряки красиво встречают пассажирок. На всех палубах играют оркестры. Все было неожиданно, прекрасно и удивительно. Даже полутемное общее помещение без иллюминаторов.»
Отправлено: 30.09.10 15:26. Заголовок: "А что еще ждат..
"А что еще ждать здесь в холодной Белоруссии?" Это далее по тексту рассказа "Невеста для Америки". Наш ли это Себеж? Знаю фильм, где упоминается точно наш Себеж. «ТОСКУЮЩАЯ ТЕЛКА», Россия, ВГИК, 1997, Новелла. По одноименному рассказу Айзека Башевиса Зингера. В нем снималась в т.ч. Анна Ардова. У героини спрашивают где она родилась и та отвечает, что в Себеже.
Отправлено: 30.09.10 17:15. Заголовок: аврора пишет: Наш л..
аврора пишет:
цитата:
Наш ли это Себеж?
аврора, думаю, что про наш написано. Белоруссия и ныне недалеко. И в истории Себежа есть страницы, когда он входил в состав Витебской губернии. Такова судьба нашего города, находящегося на стыке государств, что каждое в разные времена считало его СВОИМ. Каждый его отвоевывая забирал себе ж Себеж (Не делаю из этого никаких этимологических выводов ) Да, еще такое читала. Был такой один из лучших гомеопатов в России доктор Борис Тайц. Несколько лет назад, к сожалению, он умер. Так вот, в предисловии к своей книге по гомеопатии он писал: "Родом я из Прибалтийского городка Себеж" И этот Себеж тоже наш. Я распрашивала свою бабушку, и она рассказывала, что помнит отца этого доктора, мол, был такой немец Тайц, с тростью всегда ходил и все считали, что у него в этой трости монеты золотые спрятаны.
Отправлено: 26.11.10 20:07. Заголовок: "По дороге к Себ..
"По дороге к Себежу" (1945)
Фиш Ген. Сем ФИШ Ген. Сем. (1903—71) — прозаик. Род. в Одессе, в семье инж.-строителя. В 1904 семья переехала в Петербург. В 1918 оказался у родственников в Херсоне, где участвовал в местной подпольной молодежной орг-ции. Летом 1918 — в Новороссийске, где напечатал свои первые стихи. Окончил ин-т истории иск-в (1924), ф-т обществ. наук Ленингр. ун-та (1925). Одновременно был репортером, организатором рабкоров "Красной газеты", секр. ж. "Новый Робинзон" (1925). Первый стихотв. сб. — "На Неве" (1926), затем "Разведка" (1927). Во 2-й пол. 1920-х гг. писал очерки, стихотв. и прозаич. кн. преимущ. "производств." тематики: "Контрольные цифры" (1926), "Дело за мной" (1931), "Уральский блокнот" (1931), "Веснав термической" (1932), "Ребята с Тракторного" (1932). Начиная с док. пов. "Падение Кимас-озера" (1933), все значит. произв. Ф. написаны на карело-финском мат-ле: "Мы вернемся, Суоми" (1933—34), пов. "Третий поезд" (1935), кн. рассказов "Ялгуба" (1936), ром. "Клятва". С нач. Отеч. войны Ф. — в частях 7-й отд. армии, действующей в Карелии, работает в газ. "Во славу Родины", "В бой за Родину". Помимо множества заметок, статей, очерков, рассказов были написаны пов.: "Контрудар" (1942), "День рождения" (1944). Окончил войну на Д. Востоке во фронт, газ. "Сталинский воин". Автор кн. "По дороге к Себежу" (1945), "Здравствуй, Дания!" (1959), "Встречи в Суоми" (1960), "Отшельник Атлантики" (1963), "Норвегия рядом" (1963), "У Шведов" (1966), "После июля в семнадцатом" (1970), "Снова в Скандинавии" (1972, не оконч.).
Отправлено: 09.08.11 12:32. Заголовок: Владимир Маяковский ..
Владимир Маяковский
Товарищи! разрешите мне поделиться впечатлениями о Париже и о Монё
Я занимаюсь художеством. Оно - подданное Мон_е_. Я не ною: под Моною, так под Моною.
Чуть с Виндавского вышел - поборол усталость и лень я. Бегу в Моно. "Подпишите афиши! Рад Москве излить впечатления".
Латвийских поездов тише по лону Моно поплыли афиши. Стою. Позевываю зевотой сладкой. Совсем как в Эйдкунене в ожидании пересадки.
Афиши обсуждаются и единолично, и вкупе. Пропадут на час. Поищут и выроют. Будто на границе в Себеже или в Зил_у_пе вагоны полдня на месте маневрируют.
Постоим... и дальше в черепашьем марше! Остановка: станция "Член коллегии". Остановка: разъезд "Две секретарши"... Ну и товарно-пассажирская элегия!
Я был в Моно, был в Париже - Париж на 4 часа ближе. За разрешением Моно и до Парижа города путешественники отправляются в 2. В 12 вылазишь из Gare du Nord'a {*},
а из Моно и в 4 выберешься едва. Оно понятно: меньше станций - инстанций. Пару моралей высказать рад. Первая: нам бы да ихний аппарат! Вторая для сеятелей подпис_е_й: чем сеять подписи - хлеб сей.
В ту пору я много писал о Пушкине, точнее, о местах, которые его вдохновляли. В Михайловском и окрестностях просто отдыхал, в глухие уголки - бывшие усадьбы его друзей и знакомых, где он бывал или мог бывать, заряжался как в поход: случалось, пути вели туда нелёгкие. А в последний раз пришлось спасаться от пограничников, потому что лишь пойменный луг и река Лжа отделяли старинное имение Лямоново, далеко за Опочкой и безнадёжно одичавшее, от Латвии. Но не всё же следовать дорогами Пушкина! Из Опочки я не стал возвращаться во Псков, а двинул на самый юг области, в городок Себеж, "псковскую Венецию", как его здесь окрестили, наверное, смекалистые журналисты, которые без штампов не могут и шагу ступить. Скрытый текст читать здесь
Главная улица шла по узкому полуострову; слева и справа к ней подкрадывалась вода, тихая, мирная, как в прудах; улица длилась, пока, легко изогнувшись, не ускользнула на горку. У подножья горы средневеково всматривалась в небо колокольня, а на самой верхушке, словно исполняя какой-то древний, церемонный обряд приглашения, высоко и крепко держал две своих башенки серый костёл. За костёлом разбредались к озеру короткие крутые улочки, будто лишь здесь, на оконечности полуострова, городок поспешил восполнить их недостаток. Престарелая хозяйка ближнего дома, зорко и запоминающе вглядевшись в меня, крикливой скороговоркой посоветовала, куда постучать: вон, гляди, ворота, он возьмёт! Деревянная калитка, внятно шаркнув о нижнюю перекладину, открылась едва ли не быстрее, чем я постучал; передо мной безвопросительно возник мужчина в зелёной армейской рубашке на две пуговицы, в потёртых бледно-голубых джинсах и в глубоких галошах ... сколько ему лет? Могло быть и тридцать, и сорок, и больше: его густые тёмные волосы начинали седеть, багровое лицо огрубело, морщины легли на лоб как-то неаккуратно и преждевременно, а серые глаза выцвели, потускнели, и трудно было в них уловить хоть возможность какой-то живой мысли. В общем, любой бы признал в моём новом знакомом человека крепко выпивающего. Скорее всего, он и сейчас предавался этому занятию, поскольку когда на мгновение исчез и что-то кратко пробубнил в глубину двора - ему откликнулся некрепкий крякающий голос, будто тот, к кому обращался владелец дома, трясся на телеге, - и с вялой улыбкой, вряд ли имеющей ко мне отношение, вышел за ворота. И повёл обратно, через Замковую гору (на горе была крепость, и поскольку Себеж был под властью Польши, гору окрестили не валом, а Замком), в первый же каменистый проулок; там, высоко над озером, на узкой, накренённой к воде набережной стоял четырёхквартирный обшарпанный дом. О цене сговорились ко взаимному удовольствию и, чтобы не встречаться больше, я расплатился сразу за три дня. Предоставленная мне просторная комната пустовала, если не считать стола с электропечкой, тумбочки, короткой высокой скамейки и дивана. К стенке у двери небрежно крепился ручной умывальник, словно тот, кто его прилаживал, делал это наспех и в темноте; с середины потолка на длинном проводе свисала безрадостная голая лампа. ...А за косой линией обрыва колыхалось светло-голубое озеро: эти наперегонки бегущие под ветром барашки заполняли весь мир, лишь я выходил из дверного проёма общей прихожей, и только потом уже, мгновения спустя, замечал обрыв, скамеечку, недосягаемые лесистые берега... (И когда возвращался после прогулок в своё жилище, природа старалась меня перехитрить: вот колонка, где я набираю воды в ведро, одолженное у старенькой одинокой соседки с озабоченно-грустными, вот булыжный спуск, вот угол моего дома, отмеченный ясенем; а дальше - деревья смыкались вершинами, и большое зелёное окно заполняла синева, заставляя поверить, что это море; но спускался на несколько шагов - и границу ему устанавливали упрямые запредельные берега; теперь можно было уточнить: морская гавань). Остаток дня я бродил по этому неказистому городку, и даже поднимался на колокольню, удивительно напоминавшую ратушу; но самый замечательный вид на Себеж открывался с его предместий, с Петровской горки - бывших укреплений XVIII века, наверху - голой, бугристой и неопрятной: горожане не прибирали после своих пикников. Себеж, весь собранный, с разом построжавшей ратушей, с повеселевшими детскими куполками костёла, представлялся мне теперь старинной гравюрой. ...Когда в мою дверь уверенно постучали, я мгновенно испытал досаду, уже зная, что войдёт хозяин (так и случилось) и будет просить добавки денег: плата за проживание, конечно, за день пропита и требуется продолжение. - Ну что, давай знакомиться: Павел, - он с преувеличенной уважительностью, повеяв на меня застарелым, утробным перегаром, протянул мне шершавую и липкую руку, затем сел на край скамейки и, виновато сутулясь, с фальшивой бодростью спросил: - Не подбросишь хоть чуть-чуть? Не хватает нам... - Да откуда ж у меня, приезжего, деньги? - я старался не раздражаться и даже улыбнулся: мол, что за наивный вопрос. - Всё рассчитано, каждая ненужная трата бьёт по карману. Особо не разживёшься. Павел, вроде и не пьяный совсем, а словно уставший от бесконечно наносимых кем-то несправедливых обид, размякший, осевший внутри, как резиновый мяч, из которого утекал воздух, продолжал сидеть, не находя сил примириться с таким простым и огорчающим ответом. Однако я был непреклонен; в самом деле: давать деньги на пьянку, поощрять такие визиты?.. Свет горел тускло, оттого хозяин казался самим воплощением безысходной грусти, растерянности, почти несчастья. И мне стало жаль его. Конечно, всех пьяниц не пережалеешь, но сейчас, глядя на Павла, который сник, потух: как? всё? уходить восвояси? - я физически ощущал всю бессмысленность этих минут - гибло время, тик-так, тик-так, - отсчитывали часы, - и затосковал едва ли не до отчаяния. - И что вы это... каждый день? - почти простонал я. - А что ещё делать? - Павел вздохнул, но не посмотрел на меня, будто не был уверен в том, что заняться, действительно, нечем. Но тут же, как бы смутившись, наигранно оживился: - Нечего мне тут делать. Я бы рад завязать с пьянкой, но смысла не вижу. Хочешь, расскажу, как я в Себеже оказался? Я отупело согласился, ожидая короткого разъяснения. Однако куда девалась его вялость! Павел рассказывал на удивление толково, связно, неторопливо; давящая меня досада постепенно улетучивалась. - Была у меня нормальная семейная жизнь, пока не встретилась Люда. Жена у меня с характером, всякое бывало, и ругались, и расходились на неделю, на две, но то, что началось потом, ни в какое сравнение не идёт. - Павел помолчал, будто впервые пытаясь осмыслить дальнейшее. - Я плотник, шабашил где придётся, и был объект у меня - дом новому русскому отделывали; а обедать ходил в закусочную, там Люду и встретил. Знаешь ли, ничего мне от неё серьёзного не надо было: она разведена, я женат, но Люда - она мягкая, покладистая; симпатичная - так вроде нет, просто обаятельная, глаза спокойные, я б сказал - неподвижные, - я ещё всё думал: слушает она меня или где-то там, в облаках?.. Зайду, поговорим немного, ухожу, а потом стал домой её провожать, хоть и жила она в другом районе. Не одна - с дочкой, взрослая дочка, в техникуме училась. Череповец большая деревня, рано или поздно всё узнаётся, и вот жена устроила мне разнос. Оскорбления пошли: такой-сякой, скотина, брехун, убирайся к своей шлюхе и так далее. Жить стало невыносимо, - хоть я и перестал Люду провожать, но всё равно - пошло поехало, попрёки, оскорбления, скандалы... Да, ещё... я сказал, что Люду не провожал, но мы виделись в других местах - где-нибудь в кафе, или за Шексной, на набережной, там вроде никто не мог нас выследить. Короче, отдушина мне нужна была, да и Люда уже ко мне привыкла... - И что ж, только... ? - Сначала да, только встречались, - перебил Павел. - А потом я снял квартиру. Жена доводила себя до истерики, орала "убирайся". Я тогда брал спальный мешок и уходил на Шексну, так спокойней было. А там и осень на носу, холодало, нужно что-то придумывать. Деньги тогда водились, без работы не сидел. Вот и подыскал жильё - себе с Людой. И как очередной скандал - уходил туда, а бывало и попросту, без скандала, не появлялся домой. Зима прошла, весна, никто из нас ни о чём не подозревал, а потом... кто меня вычислил, не знаю... Может, жены знакомая жила в подъезде... Да чего удивляться, провинция есть провинция! В одиннадцать вечера, мы уже и постель постелили, стук в дверь - резкий, громкий, мы не знали, что думать: милиция, что ли? Нет, жена. Вся белая от злобы, отталкивает - откуда столько силищи, я еле на ногах удержался, - идёт в спальню... и там такое... Шлёпает Люду по лицу, по шее, за волосы рвёт... остервенела. И орала, наверное, на весь квартал: вымётывайся, мразь, - и так её, и сяк, ой... Люда одеться-обуться толком не смогла - выбежала из квартиры. Ну, и потом на всю ночь скандал; бедные соседи! Странно, никто не стучал, не звонил, спасибо... Я уже не испытывал досады. Павел рассказывал так основательно, так последовательно, будто соблюдал законы жанра; тут уж не самооправдание пошло, а настоящее повествование. - И тогда я решил: нужно убраться отсюда на время, изолировать себя от всего этого - от города, от жены, от Люды... И поехал в деревню к брату, в область, возле Кириллова. Вроде как на дачу. Брат мой там непутёвый, один, семьи не завёл, хоть ему уже полтинник; хозяйство держит, тем и живёт. И вот пробыл я там всё лето (жена не знала), хочешь не хочешь - нужно возвращаться, искать шабашки. Деньги кончились, и самое плохое - на обратный путь не хватало. - Как не хватало? О чём же вы думали? - меня озадачила такая нелогичность. - "Как не осталось"... Мы же там хорошенько выпивали, хоть я не пил в то время так много. Как все - в меру... У русского, знаешь, всё на авось, думал - как-нибудь доберусь! И вот оно "как-нибудь"... Пошёл я пешком. Идти сто двадцать километров. И никто не подбирает, да и некому - одна машина за час... Шёл часов пять, приустал, увидел справа - озеро, дым из-за кустов. Там трое рыбаков, костёр, уха. Говорю: ребята, можно посидеть с вами малость, - они так, радушно, широким жестом: садись, ушица сейчас сготовится, отказа не принимаем. Рыбаки - народ свойский, да и вообще у нас люди добрые... За ухой, за водочкой, разговорились, я рассказал про семью, про брата, как добираюсь домой. Они посочувствовали, говорят - если не спешишь, оставайся, мы домой сгоняем, отвезём рыбу, возьмём ещё еды и "горючего", и к вечеру ожидай. Не помню сколько - час, другой - просидели, поговорили. А потом они уехали, оставили хлеба, колбаски, грамм пятьдесят, на случай голода. Я сидел у кострища, сидел, есть уже ничего не хотелось, а потом лёг подремать. Павел замолчал, провёл галошами по полу, затем исподлобья взглянул на меня - с безусловной теплотой, с искренней приязнью: - Подбрось, будь другом... Подбрось, немножко... Раз такие воспоминания пошли. - Да, конечно, конечно... - Я неожиданно для себя согласился, растерявшись от такого перехода, а может, и потому, что хорошо понимал его: самому не единожды приходилось пешком выбираться из какой-нибудь псковской глухомани. - Но давайте уж дальше, я всё очень хорошо себе представляю... Павел словно не обрадовался, не услышал согласия и, пряча радость, продолжал, как если бы и не делал паузы: - Так вот. Я дремал или только собирался задремать, пока не загудела легковушка; подумал: ну, вот они, приехали, быстро управились, но нет - у тех был "жигуль", а тут "Ситроен". Выходят двое, улыбаются, один говорит бодренько так: "Как рыбалка? Мы тут тоже решили порыбачить, не помешаем?" О чём разговор, говорю, присаживайтесь, веселей будет. Познакомились; тот же самый вываливает из машины сумку, достаёт еду, литровую бутылку, смеётся: у нас тут и выпить на всех хватит! Думаю, хороший сегодня день, живём! Закинули они удочки, я обновил костёр; расстелились, сели; сыр, колбаса, помидорчики-огурчики, хороший разговор... А потом полный провал. Полный. Я очнулся: не пойму ничего! И качает, качает, еду куда-то... Потихоньку в сознанье проясняется: лежу на заднем сидении легковой, руки-ноги связаны. Дурняк жуткий, язык плохо слушается. Хриплю: "Где я?" Мне отвечают, усмехаются: "Ты в Мордовии"... Павел поводил плечом, изобразил покорное сожаление и с ожидающим вниманием взглянул на меня: понял? Нет, я не понял. - Так стал я рабом. На два года. Я и ещё двое мужичков, тоже бездомных. Одного на вокзале в Нижнем подобрали - познакомились, разговорились, выпили за встречу... как со мной выпили... Налили какой-то дряни, и готов... - Неужели те рыбаки навели? - мне стало почти страшно такой подлости. - Не знаю... - Павел помолчал, поморщился, потёр нос, отмахнулся. - Мужики вроде славные были, простые. Зачем им было наводить? Случайность, скорее всего... А второму просто предложили хорошо заработать, сказали - объект очень выгодный, сам увезём и сами привезём обратно. Увидели - мужик крепкий. Заезжий, где-то посеял документы, пристроился ночным сторожем на "железобетонке"... - Где? - Завод железобетонных изделий, во Владимире. Шёл домой с ночной, и его по-быстрому завербовали. Он, кажется, на радостях и домой не заходил, - снимал комнату у какой-то бабки. Такие вот дела. Напахались мы хорошенько за это время!. Наши начальнички, два бугая, возили нас с объекта на объект, и на нас троих держались эти стройки. С утра до позднего вечера. Жрать давали какую-то похлёбку, хлеб, консервы, спали где попало: на топчане, на досках, просто на полу. Откуда силы брались! А брались, другого выхода не было. Пришьют - и с концами, никто не узнает. Вымотались мы однажды дальше некуда, и вот тот мужик, владимирский, так обозлился, и выдал: всё, хватит - жить впроголодь, издёвки терпеть, вкалывать как на рудниках. Хоть насмерть забейте, а не буду работать. Его и увели, молча, спокойно, не те бугаи, а другие два - шкафы натуральные; морды тупые, глаза пустые, наглые... Как не мать их рожала. Принесли его минут через десять: еле дышит, даже стонать не может; три дня отходил, мы его жалели: что ж ты, Петя, заупрямился, что ты им хотел доказать, знал же - добром не кончится. Поотбивали ему что можно и что нельзя... - Сбежать никак, ну никак нельзя было? - я подумал, что мне, неосведомлённому, нестыдно задать такой, может быть, совсем детский вопрос. - Слушай же, - Павел слегка приободрился, резко вскинул руку и торопливо почесал затылок, словно кто его там кусал. - Понимаешь ли, дураков нет, без присмотра нас не оставляли, даже если и дверь запирали на замок. Да ещё и знать ведь надо, куда бежать: перевозили нас всегда в закрытой машине. Во дворе, за забором, высадят - вот и вся твоя территория. Так что два года мыкались мы не оттого, что лень было мозгами пораскинуть или задницу поднять дать дёру. А случай всё-таки нашли мы! Везли нас в то место, кажется, больше суток; работали мы там как никогда долго, домина был громадный. Ваня сумел в течение дня выдернуть доску в заборе - там, где нижняя перекладина; со второй мучился, наверное, неделю - забито крепко, ничего не получалось, и такие вещи, понимаешь, урывками делаются; заметят - всё пропало, уже до смерти не убежишь, да и коньки отбросишь - отделают за милую душу. Мы чуть было не скулили от отчаяния. Но удалось ему отодрать, представь, удалось! Павел улыбнулся во весь рот, обнаружив неровные желтоватые зубы, и локтем провёл по лбу, будто вытирал честный рабочий пот. - Теперь нужно было ловить момент. А стройка подходила к концу. Мы затягивали её как могли, причины придумывали всякие идиотские. Начальнички раздражались, а мы думали - всё, нас разгадали, только и ждут, когда разделывать нас под котлеты. Когда осталось работать три дня - а ничего сочинить больше мы не могли, - выдался какой-то суматошный день: церберы наши что-то выясняли между собой, проблемы решали, и так всё, знаешь, нервно, на повышенных тонах. Приехала машина с крытым кузовом, мы разгрузили тяжёлые картонные коробки; ворота закрыли, машина осталась на улице. Шофёр копался, копался, не уезжал, а мы тряслись: уедет, сейчас уедет, сердце колотилось аж до боли: сейчас или никогда! А начальнички ушли в соседнюю комнату, и слышим - кричат, спорят, - в общем, разборки не на шутку. Мы поняли: пора. Пролезли по очереди, даже доски обратно приладили, не поленились, запрыгнули в кузов - а машина уже завелась, и дёрнула по грунтовке. С одной стороны поле, с другой - лес. На первом же повороте попрыгали в канаву и затаились. - Зачем? - на этот раз я задал идеально глупый вопрос. - Как зачем? - Павел даже плечи приподнял. - Тут же просто: обнаруживают - нас нет! - и догоняют машину. Вот и слушай: пяти минут не просидели, как из ворот на всех парах выруливает машина шефа, просвистела мимо, догнала грузовик; водитель крутит головой, шеф орёт, машет руками, обнюхивает кузов, даже под машину заглянул... Ну что? - грузовик дальше поехал, шеф на тех же скоростях обратно. Только он за ворота - мы в лес. Там разделились - понятно почему? - чтоб если поймают, не всех сразу. Не знаю, как те, а я ушёл. Четверо суток плутал: просвета нет, хоть вой. Наверное, хуже только в пещере, в лабиринтах... Я боюсь чужого леса, в нём очень легко заблудиться. Вроде идёшь прямо - а на самом деле... - Четверо суток? - выдохнул я и даже привстал. Павел снова нервно зачесал затылок. - Сначала я не в лес пошёл, а в кустарник и провалялся там целый день в страхе, что меня найдут; мне казалось, что искать нас будут, если по логике, именно в лесу. И думал, конечно, как, куда и сколько идти; башмаки стоптаны, рубашка драная... В сентябре бархатный сезон только на юге... Потом как убитый заснул, проснулся от холода; ночь, луна яркая, и из-за неё я боялся идти в лес - а вдруг следят? Взял палку, шёл всю ночь, находил то одну, то другую разбитую дорогу, а в открытых местах пересекал наискосок поля, думал - так быстрее будет. Днём я спал в лесу: больно крепко страх засел, - и ещё я не уверен был, что убежал далеко, а не кружусь на одном месте. На вторую ночь какие-то силы оставались, а на третий день желудок стал бунтовать. Я пил откуда попало: из ручьёв, из луж, но так долго его нельзя обманывать, а от листьев, травы, всяких кореньев меня тошнило - горечь и только. Я стал чаще садиться, старался дремать. Но и это не выход: если ночью не двигаешься - и дрожишь от холода; что я делал? - садился спиной к дереву, прижимал к подбородку колени. Однажды в такой позе проснулся - и аж пот пробрал всего насквозь... Представь: на тебя в упор уставились две светлые точки! Я заорал, с бешенством замахал палкой... - Волк? - Ну а кто... Он драпанул от меня так резко, что потом я уже и засомневался: может, привиделось?.. Когда я к вечеру вышел на железку - прыгал бы, танцевал, если б ноги не болели и не пухли от колючей травы, от кустов, сучков, будь они неладны. Я и спотыкался на шпалах, и падал, но плевать хотелось: я радовался, что это - своё, прочное, теперь точно выберусь куда-нибудь, и пусть хоть милиция забирает, главное из рабства сбежал. Дотопал до станции, уже не помню какой, там даже и магазина нет, в дежурку вваливаюсь - две женщины, одна молодая, другая пожилая, испугались; я говорю: заблудился, хоть чаю налейте, всё расскажу! Они чай сделали с булками, бутербродами, я проглотил всё это и стал рассказывать вот как тебе. Что выяснилось: я в Тверской области, сегодня будет только товарняк на Псков, ночь езды; но что делать во Пскове? Та, что постарше, подумала-подумала и говорит: тебе бы в монастырь какой-нибудь трудником, возьмут, может, и без документов - смотря куда пойдёшь. Стали думать: в какой монастырь? Так и не придумали; и вот эта женщина снова говорит: тебе лучше так сделать. Доедешь до Бежаниц, а оттуда дуй в Теребени, - есть такое село между Новоржевом и Опочкой, там мою племянницу крестили, и настоятель, говорят, хороший, если, конечно, тот, старый, не сменился, - а старый - человек добрый, мудрый, хоть шуточки пошлые любит, но то мелочи, главное доберись до Теребеней. Машинист сажать меня не хотел, но женщины уговорили, и рано утром я выпрыгнул из вагона в этих самых Бежаницах. Ну а там напросился к хлебовозу, машина ехала до Опочки как раз через Теребени. Он, наверное, так и понимал, что платить мне нечем, но посадил, чтоб одному не скучно было. Простой мужик; я и ему свою историю рассказал, так он подвёз меня к самой церкви, а из неё батюшка в это время выходил, и говорит: принимай, отец Георгий, гостя! Видишь, как я говорю: без словечек всяких, и мата ты не слышал. Я и так-то человек мирный, но как и все, грешен, а в Теребенях отучился курить, сквернословить, стал верующим. И вообще, спокойным как никогда. Я не что чтобы атеистом был, а как-то серьёзно не задумывался обо всём этом. Много чего мне отец Георгий подсказал. Убедил меня, что виноватым нужно считать только самого себя, не спорить, не оправдываться. Смирение нужно, говорит, смирение; смирись, признай свою вину и проси прощения. А смирение даёт вера. Это он всё клонил к моей семье. Пусть, говорит, супруга твоя беснуется и в Бога не верует, ты должен заботиться о ней, о сыне. Я забыл сказать тебе, что сыну моему сейчас двадцать, он во всём всегда был на стороне матери, - характер у него тихий, всегда под её дудку плясал... В общем, нужно мне примером своей любви, внимания, доброго отношения пробуждать в них любовь, терпение, уступчивость. Никакой резкости, говорит! Нежностью, тишиной всего добьёшься. А суровость, раздражение - это пороки сердца, болезни, их надо лечить, а пока ты болеешь - бесы пляшут от радости. Я возражал: какое же может быть смирение, когда тебя оскорбляют! И если даже оскорбляют другого. Молчать надо? Отец Георгий сказал: нет, это не будет смирением. Смирение - это когда ты не ожесточён, когда нет в тебе злобы, когда ты отвечаешь на зло добром и останавливаешь зло! Представь, говорит, у меня грязный стол; что я делаю - беру грязную тряпку? Нет, стол от этого станет ещё грязнее. Грязь увеличится! Поэтому я беру чистую тряпку. Но бывает, говорит, и так, что добро нужно защищать, злу давать отпор. Да, и кулаками. Для защиты добра и оружие брать приходилось, врага Руси громить! Прожил я в Теребенях год, и знаешь, так деревня надоела! В Череповец потянуло, сил нет. Да как представлял эти переезды, эти пересадки, руки опускались. Отец Георгий видел, скучаю я, тяжело мне стали даваться церковные службы, и сказал однажды: "В Череповец отправить тебя не могу, а вот в Себеж пожалуйста. Дам-ка я тебе ключ, поезжай, поживи немного; если не почувствуешь тяги вернуться в село - станем что-нибудь думать. Семью бросать большой грех, какая бы ни была". Эта комната ему от его бабушки, царство ей Небесное, досталась, он мотался сюда раз в полгода, оплачивал коммунальные услуги, договорился как-то, чтобы пеню не платить... И при первой оказии я приехал сюда с мешком - картошку, всяких овощей батюшка насовал... Месяц прошёл - перебрался я к одной... Вдова с сыном, оба выпивают немного, и вот приходил я к ней приходил, да ещё двое там околачиваются, дружки её мужа, нормальные ребята; и я сказал тогда: давай-ка переселюсь к тебе, чего бегать зря? Я почему так сказал? Понимаешь ли - дружки дружками, а мало ли что - по пьянке в постель к ней залезут, я и не услежу... А комнату эту сдавать можно - вот как тебе. Беда в том, что денег платить за коммунальные услуги нет, всё спустил, вижу деньги - удержаться не могу, будь она проклята, эта водяра... - А не перестанешь пить - батюшка узнает, - я покачал головой одновременно и укоризненно и сожалеюще (жалел не Павла, конечно, а простодушного отца Георгия. И меня батюшка не одобрил бы: грешно на выпивку давать!) - Узнает, узнает, - угрюмо хмыкнул Павел. - И моё пьянство не утаишь, город-то маленький. И жить скучно! А вот где душа распрямляется - так это на Замке. Не ходил за костёл? У-у! Там за ним обзорная площадка - в городе говорят "замок", потому что на том месте правда замок стоял. Красота, высота - взлететь хочется! А так - что?.. телевизор не смотрю, книжки читать неохота, а шабашек тут почти не бывает. Одно развлечение: есть выпивка - зовём друг друга, никогда не считаемся, кто и за сколько взял. Нет, что ли, страха Божьего во мне... Если батюшка не приедет и не заберёт меня отсюда - пропаду совсем; а у меня - уехать сил нет. Грешен, грешен! Павел снова пошаркал галошами под скамейкой, нервно покрутил головой, фыркнул и снова посмотрел на меня выжидательно и просяще. Я его понял. Утром, едва я переступил порог прихожей - ударила в глаза, топя их, синяя, выглаженная ветром равнина. Озеро шумело; было прохладно и солнечно. Сначала я пошёл на Петровскую горку - посмотреть на утренний, ещё розово-туманный, плывущий в поблёскивающей синеве Себеж, а потом - за костёл, но теперь не в падающие переулки, а на Замок. И словно попал на корму фантастического корабля. С трёх сторон меня обнимало воздушно-необъятное озеро; и если бы не берега, могло бы показаться, что здесь - край света; а так казалось, что эти берега - другой континент, а шумящая ширь голубой стихии - морской пролив... Ветер гудел, гнал мелкие складки волн, торжественно трепыхал, опустошал, прибрежные тополя, осины и липы, не зная, куда развеять их листву и оттого заставляя её долго метаться, кружиться в бессмысленных порывах. На Замок я выходил и в сумерках. Корма полуострова парила над серебристой пустыней; у берега складками шевелились волны, дальше всё было гладкое, льдисто-голубое; уже выглянула половинка луны, и видела, как далеко заплыли утки, как одна-одинёшенька еле движется лодка. Раньше всех засыпал недальний остров со своей непроницаемой жизнью, заколдованной в раскидистых низких ивах. Сейчас, когда тихие серые сумерки накрыли город и медлили только с костёлом, я вдруг понял: а всё-таки не весёлый костёл - строгий; и до сих пор - под беззаботные клики играющих детей, под сосредоточенное шептанье бабушек - доносит XVIII век, - Польшу. Германию... Вернувшись к дому, я долго не мог войти. Луна лилась на дышащую воду, заставляла её мигать сверкающими пятнышками, простилала лунную дорожку, на которой надолго приостановилась лодка, словно рыбак углубился в чтение; до берега дорожки не хватило, и она условно продлилась прерывистой серебряной полоской. Плыли утки, подавали голоса, и недолгие разводы, которые они оставляли за собой, поблёскивали нитками жемчуга. А где-то рядом, напоминая о земном, трещали цикады. Поздно вечером я услышал в коридоре знакомое шарканье - это шёл мой хозяин. "Куда плывёшь, венецианец, в гондолах собственных галош?" - вспомнил я строчки Виктора Сосноры, обращённые к "принципиальному пьянице", блуждающему по февральскому двору. Иронический стих настроил меня на вчерашний доброжелательный лад, только рассказа сегодня не было - лишь просьба "добавить". Я добавил. Грех... Назавтра я простился с Себежем.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 391
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
(Не делаю из этого никаких этимологических выводов 
) 
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума